Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Неужели бедность, жизненные тяготы могут так изуродовать человека?

В тюрьме Анна не думала, что жизнь на воле будет такой сложной. Что трудной будет революционная борьба, она предвидела. А в семье, у своих, пускай и в бедности, думала она, будет легче. Но оказалось, что ни работать ей нельзя, ни спокойно в семье жить. А революционная работа?

И от нее остались лишь одни крохи… Аресты на кладбище — тяжелый удар. Половина членов ячейки арестована. Спаслись лишь те, кого не подозревала охранка или кто в момент событий случайно оказался в другом месте. Чуримкис, Григорий и Пурене в тюрьме. Их ожидают долгие годы заключения. А оставшиеся на свободе? От товарища Спуры они отвернулись. Ведут себя так, словно Анны и не существует. Организатор их и близко не появляется. Она уверена, что вовсе не из-за слежки, а потому, что Анна опутана сетью скверных подозрений. Добрый Павел ей об этом невольно проболтался, когда она просила его передать другим, что случилось с ней в день митинга на кладбище, какую она получила повестку из полиции, как не отходил от нее шпик. Что брата в тот день не было дома и посему она не могла вовремя предупредить товарищей. Все это она рассказала Аугшмуктену. Не все равно Дед встреч с ней избегает.

«Не столько опасается слежки, сколько подозревает меня в предательстве… Изолирует меня. Речные рабочие исчезли, словно в воду канули, уже второй раз оба парня не приходят в условленное место». Что ей остается? Бродить вместе с Вероникой Курситис по Большому болоту?

Сейчас можно было бы искать работу и вне Пурвиены. Гласный полицейский надзор отменен, больше не надо ходить в полицию отмечаться, сообщать о смене места жительства. Да, можно было бы попытаться найти работу в другом месте. Даже в Риге. Через товарищей. Только какой революционер станет помогать человеку, заподозренному в предательстве, с которым порвала организация. В тюрьме она немало наслушалась про трагедию Сони Ривкинд. Партия оборвала с девушкой связь, ее по недоразумению заподозрили в чем-то; товарищи, которые могли бы опровергнуть это, разъехались кто куда, и Соня лишилась рассудка.

Согнувшись под тяжестью коромысел, двором шла Моника. У дровокольни она остановилась, буркнула что-то и побрела к хлеву. Чуть погодя оттуда донеслись треск загородки, сильный шлепок и истошный свиной визг.

«Быть человечной она, наверно, уже не умеет… Так жизнь размалывает людей, лишенных закалки… Встретил бы Петерис Рафу Левина. Рафа окольными путями добился ясности в ее деле. А Петериса все еще нет. Может, ищет Рафу. Потому, наверно, и задерживается. Сдавать на пункт свиней надо было в девять утра. Около полудня Петерис уже должен был вернуться».

— Притащи мякины из пуни! — Гремя ведрами, Моника возвращалась в дом.

— Где парить? В сенях? — Анна продолжала рубить дрова. Эту жилистую корягу она должна одолеть!

— Я сказала: мякины притащи! А где парить, не твое дело.

— Не мое так не мое. — Анна наступила на корень расколотого пополам пня и ухватилась руками за другой, пыталась силой сделать то, что не удалось топором. Так иной раз поступал отец.. В этом году она приноровилась в работе не отставать от отца.

Она принесла мякины, налила в горшок свежей воды; Моника поставила на стол варево, плеснула похлебки детям, больным, золовке. Все молча. Хозяину оставила ужин на плите под деревянной крышкой — чтобы не остыл и тараканы не забрались. А Петериса все не было.

Часы показывали девятый час. Уже закоптилось стекло у керосиновой лампы, стоявшей посреди стола на перевернутом глиняном горшке. Старики и девочки спали. Только Анна и Моника сидели за прялками. Уж больно мучительно было так, молча, сидеть. Наконец на дворе залаяла собака, и брат открыл дверь.

— Аня, фонарь подай! — сипло и, казалось, сердито крикнул Петерис.

— Ой, господи! — чуть не опрокинула прялку Моника. — Чего это так поздно?

— Нарочно, что ли?

— Деньги все привез?

— Разве я когда выкидывал их?

— Но так поздно? Должно быть, приемщики выплату задержали?

— Не задержали, задерживать-то нечего было, — кинул Петерис промокший пиджак на лежанку. — Нечего задерживать было. Свинью я скупщику продал.

— О боже!

— «О боже», — передразнил ее муж. — Твои стоны бога не трогают. Не хотят господа от бедняка скотину по твердой цене принимать, и твой бог тут — хоть тресни! Пускай латгальский бедняк проваливает ко всем чертям! Крупные хозяева, вот кто хрюшек откармливать умеет. Ну, Аня, фонарь где?

— Я сама! — Попыталась Моника выхватить из руки золовки «летучую мышь».

— Я Ане велел! — прогремел муж так, что жена сразу умолкла. — Присмотри за плитой, чтобы мне горячего похлебать. Намаялся, как собака…

— А чем же наш боровок не угодил?

— Сказал ведь: пузатые не хотят, чтобы беднякам за скотину государственную цену давали, вот в чем беда. Приплаты им положены, а не нам, лапотникам. Аня, возьми ключ от клети!

На дворе Петерис Ане ничего не сказал. Заталкивая телегу под навес, обронил лишь несколько скупых слов. Но когда сестра насыпала лошади в кормушку муки, он, подняв пустое ведро, невнятно забурчал, словно разучился толком разговаривать:

— У твоей Сары там еще один был. Из латышей. Она с ним пошепталась и велела тебе завтра, к приходу даугавпилсского поезда вдоль Гедушского болота в сторону старообрядческой деревни идти. Там встретишь нужного человека. Мужчину в дождевике и сапогах. Он к тебе подойдет.

Веронику Курситис Анна встретила за сосенками, в кочковатой котловине. Ягод тут было много, но собирать надо было быстро, а то в водянистом мху увязали ноги. Пройдя несколько раз по опасному клюквенному полю, девушки вышли на сухое место, и тогда Анна сказала, что ей надо пройтись немного одной.

— Понимаешь, надо… У меня там один…

— Раз надо, так ступай на здоровье! — Вероника поправила косынку.

— Часа через два вернусь, — добавила Анна и посмотрела на Веронику: не спросит ли чего.

Но Вероника не любопытна. Она серьезна, как все это время после случившегося на кладбище. Вокруг рта глубокие морщины, глаза неподвижны, будто лишь недавно увидела мир во всей его непостижимости. В волости поговаривают, что невеста Лачплесиса бывает прямо не в себе. Иной раз Вероника в самом деле странно ведет себя. Разговаривает с кем-нибудь, а как бы и не слушает его. Прямо в глаза грубости говорила Курситису, волостному старшине, ксендзу, а те даже не осмелились одернуть ее.

— У меня к тебе только одна просьба, — колеблясь, сказала Анна. — Видишь… Мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь узнал, что я ходила куда-то. Потому — встретишь кого-нибудь, спросит тебя кто… Скажешь, что я все время была с тобой, тут же, поблизости.