Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Напишем прошение и ответим на вопросы. Предупреждаю: в волости вы везде и всегда должны будете подчиняться господину Озолу и, конечно, начальнику полиции.

— Я без их ведома шагу не ступлю! — Антон вскочил на ноги.

— Айзсарг в волости — око и ухо государственной власти. Он все видит, все слышит и все запоминает! Помнит каждое слово, сказанное в защиту красных, помнит, кто сказал его.

— Буду помнить, господин начальник!

— А об этом парне, об этом Езупе, когда спустимся вниз, вы еще раз расскажете уездному начальнику. Может быть, начальник найдет целесообразным на какое-то время его призыв в армию отложить. Ибо важно и то, чтобы окрестные жители айзсаргу доверяли. Вы понимаете?

— Так точно! — Антон поднес руку к голове, желая козырнуть, но тут же отдернул. Черт подери! Ведь без шапки он.

Уже второй день шел дождь. Тихий и мелкий осенний дождь. Крохотные водяные синички, друг дружку догоняя, отвесно падали с неба. И земля казалась такой же неприветливой, как скользившие над ней свинцово-серые облака.

В дождь вся деревня Пушканы погружается в усталый покой. Люди остаются в избах или под навесами. Иной чинит сломанный рабочий инструмент, иной возится с упряжью, а иной латает обувь. Делают это не спеша и, кончив работу, забираются на скирду сена, на сеновал поспать, укрывшись пиджаком или другой одеждой. На некоторых дворах в дождь спит вся семья. Только пастушок, накинув на плечи лоскутное одеяло, бредет в дождь за стадом и, дрожа от сырости, поглядывает в сторону деревни. Не вспомнит ли кто о нем из домашних? Не подменит ли, не отпустит ли погреться?

«Надо бы пастушку Апале сменить. Она уже второй раз пасет под дождем». Анна задумчиво смотрит в окно поверх улицы. Из дома Гаспаров виден край пастбища на берегу болота со сбившимся в кучу стадом и съежившейся под кустом пастушкой.

— Надо бы, — повторила она вполголоса, но тело так сковала усталость, что не хватало воли шевельнуться. Причина усталости не только долгий дождь. Причина в ней самой, в ее сердце.

Анну гнетет чувство одиночества, покинутости. Ядвига с матерью из деревни уехали. Со здешней молодежью у Анны нет близости. Может, потому, что на уме у Анны школа и книги. А ее сверстники, кажется, со своей судьбой смирились и поступают так, как велит отец или хочет мать. Анна так ждала возвращения Петериса, а теперь, когда он дома, она чувствует себя такой же одинокой, как раньше.

Вот Петерис идет улицей. Прошлепал мимо дома, отставил калитку в огород, свернул на тропу к риге. И вдруг Анна вспомнила, что утром оставила там на колосниках «Джунгли». Не спрятала. Увлеклась и читала, пока не позвала мать. А если Петерис найдет книгу? Еще своей Монике отнесет.

На цыпочках, стараясь не разбудить уснувшую мать, Анна подошла к печи, сняла еще сырой большой платок и выскользнула во двор.

Дверь в ригу открыта, значит, Петерис не ушел еще.

Анна осторожно ступала по гумну. Брата там не было. В риге тоже. Черная, вся в саже дверь была плотно заперта на крючок, позади Анны в пыли глинобитного пола виднелись лишь ее собственные следы.

Книга лежала там, где Анна оставила ее. Завернув в тряпицу, она сунула книгу в тайник — в щель за печь — и хотела выйти вон. Но вдруг услышала приглушенные голоса. Мужской и женский. Где это? Над ригой или же в какой-нибудь пристройке?

Анна подкралась к люку. Осторожно, чтобы никого не вспугнуть, она чуть отодвинула черную досочку люка так, что образовалась маленькая щелка.

— Клянусь тебе, — слышит Анна голос Моники Тонслав. — У меня к нему душа не лежала. Заманил меня, сладкой водкой напоил, я охмелела, и тогда это случилось.

— Потаскуха! — Да, мужчина, ее брат Петерис. — Оправдываться еще будешь! Какой черт заманит девку, если та не дастся?

— Петерис, милый, послушай меня!..

— Не называй меня милым! — Анна слышит: Петерис говорит сквозь зубы. — Не милый я тебе! Милашка чулисовского господчика!

— Петерис! — воскликнула Моника так пронзительно и с таким отчаянием, что Анна испугалась и полностью раскрыла люк.

— Что ты Монике сделал? — чуть не плача спросила она брата, столкнувшись с ним перед гумном.

— А тебе-то что?

— Что ты с ней сделал? — Анна готова была броситься на него с кулаками. — Почему Моника так кричала?

— Кричала, потому что хотела. Не твое это дело! Уходи и не суйся не в свое дело!

— Буду соваться! Ты не смеешь трогать ее! — не унималась сестра.

— Уходи! — топнул ногой Петерис. — Иди! Я… И я пойду, — сказал он уже совсем мирно. — Смотри, отец и Тонслав возвращаются.

Ездившие в Даугавпилс, все четверо гурьбой шли по улице. Поникшие, промокшие, черные, как землекопы.

— Пойду, — кивнула она брату. — Но и ты сейчас же иди!

Первое, что Анне бросилось в глаза, когда она открыла дверь в избу, — волнение матери. Прямо с кровати, в длинной рубахе, она металась между плитой, устьем печи и скамьей, что у стола, все повторяя: «О господи! Пресвятая дева!.. Отец…»

Скинув пиджак и сняв шапку, Гаспар сидел на скамейке и сматывал с ног бурые, словно задубевшие портянки. Сапоги лежали на глинобитном полу, вокруг них натекла темная лужица.

— Здорово, отец! — поздоровалась Анна.

— Здорово! — проворчал Гаспар, кивнув на валявшиеся сапоги. — Поставь сушить.

Анна отыскала в поленнице две длинные лучины, сунула их в голенища и прислонила сапоги к лежанке. Когда высохнут, придется основательно пропитать мазью или салом.

— Дома, стало быть? — Петерис, войдя, подал отцу руку. — Ну как управились с делами?

— Как делали, так и управились, — пробурчал отец. Встал, покачиваясь, подошел к столу и приказал жене: — Дай поесть!

Глава семьи ел, а домашние, рассевшись кто где, молча следили за движениями его рук и губ. Смотрели, как отец карманным ножом отрезает хлеб, как впивается зубами в ломоть, черпает из миски похлебку, облизывает ложку. Надо ждать. Когда отец поест, он расскажет, как шли дела в городе.

Мать все же не выдержала и, едва муж заморил червячка, спросила:

— Как же с Езупом вышло? Забраковали его?

— Нет. Не забраковали.

— Господи! Стало быть, парню в солдаты идти!

— Может, идти, а может, и не идти.

— Как же так?

— Так. Запишется овец сторожить. В этакие домашние солдаты. Как наш дурной Антон. Теперь и из таких солдат делают. Антону ружье выдадут.

— На что?

— За порядком следить. За нами всеми. И черт знает за кем еще… — Гаспар, злой, бросил ложку.

— Чулисам служить пойдет? — переспросила жена.

— В том-то вся и беда. Свяжут нас, католиков, с нехристями этими, хоть пой, хоть плачь. У уездного начальника наш Антон снюхался с каким-то офицером, Тонславу прямо сказал: или твой сын в айзсарги пойдет, и ему призыв отложат, или в тюрьму его посадят. Кто же по доброй воле родного сына даст в тюрьму засадить, а Езуп заартачился, как шальной. Поглядеть, так парень прав. Эти городские господчики только и норовят обмануть нас. Когда земельную бумагу принимали, более трех сотен содрали. В долги я влез. — Отец кинул беглый взгляд на сына.