Янис Ниедре - Деревня Пушканы

«Да, понимать… — вздохнула Айна. — Вот пойми, в чем смысл какого-то там конкордата, заключенного в Риме между католической церковью и латвийским правительством. Для школьного инспектора — это событие огромной исторической важности, а для тебя — новые хлопоты и неприятности».

Айна Лиепа не политик и не желает им быть. Ей кажется, что политика лишает человека и разума, и сердца, Айне же хочется сберечь и то и другое. Но как это сделать, если каждую минуту тебя дергают и терзают, если тебя беспрестанно гоняют, как ветер лист.

Вот уже гротенская окраина, домик кузнеца Дагиса — ее жилье. С осени, когда она начала самостоятельную жизнь, страшно трудную и скудную. Правда, когда Айна отправлялась в Гротены, жизнь ей уж такой скудной не казалась. Во всяком случае, по сравнению с рижской, когда ей после смерти отца и других невзгод пришлось оставить студию живописи Тоне и пытаться устроиться на работу, что никак ей не удавалось, — в столице молодого государства желание это необходимо было подкрепить звонкой монетой. В Латвии, на дальней окраине государства, от политически благонадежного интеллигента этого не требовалось. И вначале Анне казалось, что в потускневшее окошко к Лиепам опять заглянуло солнце. К тому же в Гротенах жил родственник Айниного отца, охотно предоставивший ей дешевую комнату, тихую и достаточно светлую для занятий живописью. И Айне не нужно было добиваться угла в школьном здании, где каждый, кому не лень, в любое время мог сунуть нос в твою личную жизнь, посмеяться над твоей бедностью. Но так думала Айна Лиепа осенью, пока не зарядили дожди, не ударили бесснежные морозы, не начались бесконечные собрания и совещания и еще многое другое.

На комнатку грех жаловаться. Хоть и вдвое меньше рижской, зато достаточно теплая. Айна установила мольберт, развесила свои этюды. Вечером, когда она, вернувшись с работы, зажигала тусклую десятилинейную лампу, из темноты возникали все четыре угла. Даже закуток за платяным шкафом, где хозяйка поставила на опрокинутый ящик таз и эмалированный кувшин, а рядом ведро с колодезной водой. Несмотря на сборную мебель, тут было уютно. Прежде всего, разумеется, благодаря ее любимым книгам, репродукциям произведений старых итальянских мастеров, собственным незаконченным работам. Особенно той, что сейчас стояла на мольберте: к солнцу в туманной дымке тянется рука с тонкими, как спицы, пальцами. В духе литовского художника-символиста Чюрлёниса. Здесь же вполне на месте старомодный шкаф с овальным зеркалом на одной створке. Зеркало отчетливо отражает продолговатое, открытое латышское лицо Айны, слегка печальное; темные, как вишни, робкие глаза. Посуда и съестное были бы в комнатке, конечно, неуместны. Потому утром до работы и вечером после школы Айна ходила есть на хозяйскую половину.

Там комната почти вдвое больше ее каморки. В ней же и кухня, отделенная лишь стеной печи и посудным шкафом. Двуспальная деревянная кровать, сундук, стол на прямых ножках у одного окна и на скрещенных — у другого. На кухне до самых матиц поднимается рыжая печь с плитой, в стену встроена полка, на которой миски, тарелки и другая посуда.

Кузнец Дагис, человек с окладистой седоватой бородой и трубкой в зубах, валялся на кровати, закинув руки за голову, не замечая, что у жены что-то опять не ладится с прялкой. Она в который раз возилась с педалью, для чего и поставила лампу на пол.

— Вечер добрый, вечер добрый, дочка! — тихо, но бодро отозвалась худощавая женщина. Отодвинула прялку, встала и, подвешивая лампу, взглянула на квартирантку: как же та проголодалась и озябла.

— На дворе словно ведьму хоронят. Вот так же на Крещение в прошлом году было. Когда Юрит на войну уходил…

В печи брякнула жестяная заслонка, и в нос ударил запах жареной картошки и тушеной капусты.

— Липовым чаем напою. — Кузнечиха расставляла на столе посуду и кушанья, всякий раз проводя тряпкой по столешнице. Словно, пока она ковыляла к полке или плите и обратно, кто-то успевал загрязнить стол. И пока проголодавшаяся Айна торопливо черпала из глиняной миски щи и закусывала очищенной картошкой, торжественная церемония подачи ужина продолжалась, хотя хозяйка могла бы тарелку с черным хлебом, миску с маслом и творог, пузырек с сахарином и кружку чая принести сразу.

— Шпион приходил… — хрипло пробасил с кровати кузнец.

— Отец, зачем ты так? — повернулась кузнечиха к мужу. — Дай девушке поесть! У нее с самого утра маковой росинки во рту не было. Опять расстроишь…

— Да не расстрою я ее. Говорю, что было.

— Чего он? — у Айны едва ложка не вывалилась из рук.

— Барышню спрашивал. Попозже еще зайдет.

— Тогда я к Пурене уйду. — Айна встала. Нет, есть она больше не станет, и чай пить не будет. Шпион не должен застать ее.

Шпион, как называл его кузнец, был обер-лейтенантом пограничной охраны района. Он появился в Гротенах сразу же после ухода из Даугавпилса ворвавшихся туда в двадцатом году частей белополяков. Обер-лейтенанта в американском офицерском френче цвета хаки, фуражке с широкой тульей и в скрипучих желтых сапогах можно было встретить повсюду: на Большой улице, в Заречье, в соснах за замком, где помещалась средняя школа, в «Белом козле» или в одном из трех питейных заведений, куда ходили плотовщики. В базарные дни обер-лейтенант слонялся меж крестьянских возов, а по воскресеньям торчал на церковном дворе, ожидая конца службы. За шныряющий взгляд господина офицера прозвали Шпионом, забыв со временем его настоящую, по документам, фамилию Бергтал. Только городские чиновники и знать, встречаясь с ним, церемонно кланялись обер-лейтенанту:

— Добрый день, господин Бергтал!

Шпион-Бергтал был большим любителем женщин. Приставал к ходившим в город деревенским девкам, не оставлял в покое евреек и гордых полек, которых было немало в этом уголке Латгале; волочился за женами своих же офицеров, ухаживал за балтийскими барышнями и дамочками, наезжавшими сюда из Риги, Видземе, Курземе.

На торжественном открытии гимназии Шпион-Бергтал обратил внимание на молодую учительницу рисования и занялся ею. В последнее время, возвращаясь со службы, он, хмельной, врывался в комнату Лиепы, откуда его никак нельзя было выпроводить. Просиживал чуть ли не всю ночь. Напевал цыганские романсы, следя водянистыми глазами за каждым Айниным движением.

От назойливого обер-лейтенанта Айну как могли оберегали кузнец и его жена. Но не всегда они оказывались дома, и не всегда их появление укрощало наглого офицера. Когда Шпион был навеселе, он не оставлял в покое Айну и при хозяевах, надоедал пошлыми ухаживаниями. Не боялась бы она потерять работу, отвадила бы наглеца в два счета. Но попробуй оскорби начальника пограничной охраны на границе с Россией, должностное лицо, которому высшей властью доверено следить за спокойствием и порядком! Стоит ему сказать твоему работодателю хоть слово, и на другой день снова окажешься безработной, да еще без права на интеллигентную работу в другом месте.