Янис Ниедре - Деревня Пушканы

— Мы о таком разрешении и не слыхали!

— Не слыхали, так теперь услышали, — сурово сказал полицейский. Не позволит же он оспаривать установленные государством порядки.

— Пиво, что мы на этом дворе пили, я варил. — Пекшан встал. — Имею же я право соседей угостить.

— Имеете, господин Пекшан. — В голосе Глемитиса суровости как не бывало. — Почему не имеете? Ведь вы не какой-нибудь темный, безответственный мужичок…

— Не темный? — Пушкановцам был брошен вызов. — Может, скажешь — не чангал? [5] Чангал — презрительное прозвище латгальцев в Курземе и Видземе.

— Что вы, что вы… — всполошился Глемитис. — Граждане соседи…

— Тонслав! — Волдис Озол понял, что мешкать сейчас опасно. — Гражданин Тонслав, следуйте за нами!

Спустя полчаса в сторону Пурвиены загрохотала телега с четырьмя седоками — с возчиком, выполнявшим в волости гужевую повинность, а также Глемитисом и Волдисом Озолом, между коими сидел Езуп Тонслав. За телегой месил грязь пушкановский айзсарг Гайгалниек с ружьем на плече. Со дворов и из дверей изб жители деревни мрачными взглядами провожали телегу. Всхлипывала Езупате Спруд. Женщины знали, что она уже приготовила прощальные песни ко дню их с Езупом свадьбы.

Как увозили Езупа, видели Гаспар с Анной. Петерис хлопотал на риге, мать вместе со старой хозяйкой Спрудов стерегла деревенское стадо.

— Аня, — повернулся Гаспар к дочке, когда повозка с арестованным Езупом исчезла за Глиняной горкой, — скажи мне… Ты… в той школе высшей ступени могла бы в грамоте от чулисовских господчиков… от богатеев не отставать?

— Па-па! — Вопрос этот оказался столь неожиданным, что она даже не нашлась с ответом.

Наконец на воз погружено все, что Анна берет с собой. В коричневом, перевязанном накрест гарусным пояском сундучке — белье, постельные принадлежности, праздничная одежда и только что пошитые, еще пахнущие дратвой туфли. Спальный мешок, до краев набитый съестным, так тяжел, что поднять его впору только мужчине. На Анне платье из домотканого сукна с белым отложным воротничком. Праздничная шубейка, которую еще мать носила в молодости, платок с бахромой в крупную, как филенка амбарных дверей, клетку. В руке Анна держит узел с книгами и тетрадями еще из волостной школы, которые непонятно, — брать или не брать с собой.

Анна забежала в избу, обошла печь, словно могла там еще прихватить что-то забытое, потом глянула в окно. На дворе ветер гонял первые снежинки. Редкие и легкие, как пух. Видно, зима уже не за горами. Может быть, в дороге настигнет ранняя метель.

Щелкнула дверная ручка. Мать…

— Все прочитала? — спросила она.

— Что все?

— Пресвятая богородица! Я спрашиваю, прочитала ли молитвы?

Верно! Ей велели читать молитвы, отсчитывая их по четкам. Как положено доброй католичке. Необходимое количество «Славься» и «Отче наш». А она четки запихала в тюк с одеждой.

— Прочитала, — попыталась Анна скрыть смущение. И выскользнула из комнаты. — Я маленький молитвенник в клети забыла. Его тоже надо с собой взять.

В распахнутых воротах гаспаровского двора сгрудилась деревенская детвора, закутанная в пиджаки и полушубки взрослых — старших братьев и сестер — малышня. С визгом толкая друг друга, они кинулись к Анне. Анна первой из пушкановских девушек отправлялась в школу высшей ступени, куда принимают самых старательных из старательных и где обучение стоит страшных денег.

Когда Маша, выгнув шею, потащила телегу за околицу, из ворот соседних дворов выглянул кто-то из взрослых: Тонславы, Спруды, Дабраны. В том числе Антон Гайгалниек, только без айзсарговской форменной шапки, но в зеленом суконном френче и широких галифе.

— Ну так с богом! — перекрестился Упениек и уселся рядом с дочкой, опустив через край телеги правую ногу, чтобы на случай, если телега перевернется, было на что опереться.

— Прощайте! — Анна оглянулась и помахала провожатым.

Когда вышла мать, телега катилась уже мимо дверей Гайгалниека, в них, расставив ноги, стоял Антон, он презрительно крикнул:

— Смотри, как бы тебя от знаний не расперло, еще лопнешь!

— Скорее ты от зависти лопнешь.

Все громко рассмеялись. Маша фыркнула и побежала рысью.

Снег теперь сыпал крупными хлопьями. Когда Анна чуть погодя снова оглянулась, она уже с трудом различила очертания деревни Пушканы.

С самого начала ноября стояли бесснежные морозы, лишь во второй половине месяца подул восточный ветер, посыпал застывшую землю ледяной крупой и затем, словно опомнившись, с бешеной силой погнал снеговые тучи. Закружила такая метель, какая не всегда бывает даже в середине января.

Так что когда Айна Лиепа вечером, после педагогического совета, вышла из школьных ворот, окрестность преобразилась до неузнаваемости. Дома, заборы, деревья, весь городок Гротены окутала белесо-пепельная дымка. Исчезли лепившиеся к берегу реки особнячки, исчез замковый сад с чугунной оградой и сторожевой будкой, ровным покровом прикрылся пригорок с костелом, с двумя слепыми звонницами на приземистых колокольнях. Исчезли все привычные очертания.

Пряча лицо от порывов ветра, Айна снова и снова закрывается плоской сумочкой. Но это мало помогает. Несколько порывов ветра, и снег посыпался в рукава, еще порыв — и жалящие ледяные змеи обвили шею и грудь. Только в самом центре городка, на Большой улице, где стоят полутора- и двухэтажные кирпичные дома с сильно выдающимися зубчатыми карнизами, ненастье уже не кажется таким лютым.

В переулке, за чайной, возле домишка, над дверью которого раскачивается подвешенный к кривой железяке фонарь «летучая мышь», а на стене трепыхается объявление с корявыми, словно вырезанными из затвердевшего дегтя буквами: «Суверенная власть в Латвийском государстве принадлежит народу Латвии…», «Усиленное военное положение продлено по всему государству на шесть месяцев…», и в связи с этим: «Без разрешения начальника уездной полиции воспрещается собираться группами более трех человек», — Айна остановилась, чтобы перевести дыхание. Лицо саднило, словно его исхлестали. А оставалось еще пройти немалый путь.

Только в ненастье можно по-настоящему понять расположение этого захолустного латгальского городишка и как далеко живет учительница гимназии Айна Лиепа. И в хорошую-то погоду ей не очень-то близко добираться, а осенью и зимой, когда на дворе слякоть, снег и непроглядный мрак, дороге, кажется, нет конца.

С приближением зимних каникул все чаще приходится возвращаться поздними вечерами. Бывают недели, когда у учителя не остается свободного вечера. Собрания, совещания, экстренные заседания. То кабинеты переустраивай, то придет распоряжение из Риги или Даугавпилса, то выскажет что-то кто-нибудь из сильных мира сего, а ты сиди как проклятая! И помимо всего этого — споры между латышами-балтийцами и латгальцами! Эти споры донимают педагогов гротенской школы больше всего. Поди разберись, как в каком случае действовать: держаться балтизации Латгале или прислушиваться к католическим церковникам, призывающим беречь местные обычаи и держаться заодно с единоверцами в Польше. Каждый требует своего, а ты, учитель, всем угождай. И еще оберегай учеников от политики. Попробуй только понимать вещи по-своему, не так, как этого хотят господа!