Янис Ниедре - Деревня Пушканы

Дзенису повторять не надо.

— Товарищ Дагис, сюда! — потащил он кузнеца к кухонной двери. — Побыстрей!

— Чего это? — Кузнец даже не шевельнулся. Казалось, он не человек, а осевший камень. — Мне полиции бояться нечего!

— Это может быть провокация. Посидеть захотел, что ли?

— Глупости! — заупрямился Дагис.

— Ну и оставайся, увидишь! — уступил Дзенис.

Уже было поздно. На другой половине поднялась кутерьма. Какой-то распалившийся детина ломился в двери. На пол сыпались сор, пыль, известка.

Делопроизводитель откинул крючок. И в комнату, как из развязавшегося мешка, посыпались «штатские» айзсарги, полицейские.

— Всем оставаться на местах! Не шевелиться! — прокричал плотный человек в фуражке лесничего. — И не пытайтесь сопротивляться! — Он кинулся к делопроизводителю, словно тот собирался оказать невесть какое сопротивление.

Шпиллера и Дагиса облепили айзсарги, а двое полицейских и один «штатский» набросились на полки и ящики стола.

— Где остальные? — завопил один из «штатских» и дернул делопроизводителя, вцепившись ему в грудь.

— По какому праву вы ворвались в помещение легального рабочего профсоюза? — Делопроизводитель пытался освободиться от шпика. — Как вы смеете?

— Что? — На миг тот так и остался с разинутым ртом. Нечто неслыханное, еще о законах говорить будет! Он быстро поборол растерянность. — Законы мы знаем! — бросил он айзсаргу: ты, мол, построже с ними. — Все вы арестованы.

С Дагисом справились быстро. Выхватив у него из внутреннего кармана пиджака книжечку с документами, блюстители порядка оттолкнули его в сторону; более полный, найдя у кузнеца билет социал-демократической партии, присвистнул.

— А-а! Демократический социалист! Ну посмотрим, какое лицо теперь состроит господин Дабар. Посмотрим! Стой здесь! И чтобы не болтать! — Он приставил к Дагису айзсарга с красным полным лицом и взялся за Шпиллера. Все, что было у того в кармане, он выложил на стол и каждую мелочь, даже табакерку, вертел и рассматривал как улику опасного заговора. Обыск продолжался не менее получаса, но, при всей своей тщательности, господа ничего крамольного у задержанных не обнаружили. Затем «штатские» кинулись к шкафам и столам. Молодой еще субъект с маленькими усиками и багровым шрамом на левой щеке обеими руками рванул выдвижной ящик делопроизводителя. Бумаги закружились в воздухе, как перья из вспоротой подушки. Предметы потяжелее, как книжки с алфавитными указателями, хлопались об пол. А он даже не наклонялся, чтобы посмотреть, что в них, только отпихивал ногой в сторону айзсарга. Это, мол, тебе! Рывком переместил оставшиеся документы к переднему краю ящика и по одному кидал на пол.

Агент в фуражке лесничего буйствовал в книжном шкафу. Но делал это иначе, чем субъект с усиками: водил пальцем под строчками книг, и те, что были с невинными названиями, кидал на пол, другие перелистывал тщательней и уже затем швырял в кучу или подбрасывал полицейскому, стоявшему у окна. Третий «штатский» и один из айзсаргов орудовали на кухне. Там стоял страшный шум, треск, грохот, звон; казалось, в бору сквозь сухостой продирается большое стадо. Но зато те справились первыми.

Из кухни они вернулись, отряхиваясь, притоптывая сапогами и, словно продолжая начатый там разговор, бросили:

— Неплохо бы старичка покрепче потрясти. Может, кто-нибудь через кладовку улизнул.

— Неплохо бы, только он крепкий орешек.

Теперь они обратились к полному.

— Что прикажете?

— Упакуйте книги!

Никто, — ни делопроизводитель, ни Шпиллер, ни Дагис не поняли, о каких книгах идет речь. Но только шпики принялись складывать профсоюзные кассовые и протокольные книги, делопроизводитель выпрямился и мгновенно кинулся между полицейским и штатским.

— Вы не смеете! Не имеете никакого права касаться профсоюзных документов!

По виду делопроизводителя ясно было, что тому, кому этот грузный, с медвежьими лапами человек вцепится в горло, несдобровать. Полицейский и штатский, уже взявшиеся за конторские книги, отступили, но шпик с усиками проявил не только смелость, но и проворство. Прыжок, и он заломил за спину делопроизводителю руки, так что тот оказался в плену окруживших его молодчиков.

— Составить протокол о попытке нападения на представителей государственной власти! — распорядился полный в фуражке лесничего.

Глянув на полку, на которой он только что рылся в книгах рабочей библиотеки, полный поднялся на цыпочки и все, что там осталось, враз смахнул на пол.

— Порядок! Арестованных — в отделение! Логово это опечатать. И с этой мусорной ямой будет покончено!

Руководитель гротенской подпольной коммунистической организации Дзенис, как уже упоминалось, увлекался искусством. Отобрав подходящую березовую или липовую корягу, он на досуге начинал над ней колдовать. Единственный столик в комнате, за которым он ел и на который ставилась посуда, он накрывал клеенкой, раскладывал на нем остроугольные, прямоугольные, полукруглые и сверлильные резцы, ставил повыше, на перевернутую глиняную миску, лампу с пятилинейным стеклом и, усевшись на табуретке, принимался за работу. Дзенис любил резать человеческие фигуры: подростков, мужчин и женщин, нищих и удалых парней, развеселых девчат и изнуренных аскетов со скрещенными на груди или свисающими в бессилии руками. В маленькой комнатке на дощатых некрашеных полках вровень с человеческим глазом были расставлены с десяток полностью или еще не совсем завершенных изваяний. Они очень украшали тесное и бедное жилье Дзениса, как крестьянскую курную избу украшают цветочные венки, березовые ветки на Троицу и нарядные полотенца с вышитыми краями. Стоило человеку, вошедшему в комнату, взглянуть на вырезанных из липы ребят, беспечно смеющихся над застывшими в святости горемыками, как у него тоже поднималось настроение. Достаточно было посмотреть на спокойные лица созданных резчиком простых тружеников, как становилось спокойнее на душе. Умиротворяющее и благотворное воздействие искусства испытывал каждый, кто любовался созданными Дзенисом изваяниями. А прежде всего — сам художник. Утомленный, измученный, каким он обычно приходил домой с работы и подпольных дел, Дзенис, занимаясь своими поделками, постепенно успокаивался, к нему возвращались бодрость и хорошее расположение духа, которыми он поддерживал и товарищей. Стремление воплотить в образы характеры, черты которых отражали бы душу задуманного героя, ободряло Дзениса — как заключенного каторжной тюрьмы ободряет сочинение стихов. Художественное творчество освобождало от гнетущего влияния среды. Вырезая из дерева разные человеческие лица, Дзенис насвистывал, напевал и думал одновременно о людях, с которыми встречался недавно, встретится завтра, и о тех, которых ему как партийцу еще предстояло сплотить общим сознанием и волей к действию. Размышления подчас уберегали Дзениса от упрощенного подхода к людям.