Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Он говорил об этом спокойно, так, будто ничего особенного не случилось и он ни в чем не мог упрекнуть самого себя. Дальний Восток, потом другая жена, потом отвык.

— Тебе же там не худо было, а?

— Ничего было, — согласился Сергей. — Фотографии мамы у вас есть?

— Ни единой, — с уже знакомой торопливостью ответил отец. — О н а все пожгла. Нашла и пожгла в этой печке. Я же тебе говорю — рельса! В декабре померла.

— Поэтому и приехали в интернат? — усмехнулся Сергей.

Отец ответил не сразу. Он снова налил в кружку вина, густого, темного, впрямь похожего на чернила, и снова жадно выпил. Поставил кружку на стол и, не поднимая глаз, сказал так тихо, что Сергей еле расслышал:

— Ну, а ежели и поэтому?

Он медленно отвернулся к стене; теперь Сергей видел его шею, тоже в крупных морщинах, поросшую седыми давно не стриженными волосами, и узкие плечи под стареньким свитером. Вдруг плечи начали вздрагивать, и до Сергея не сразу дошло, что отец плачет. «Ничего, — зло подумалось ему. — Это не он, это вино плачет». В нем не было ни жалости, ни даже сочувствия к отцу. Он хотел сказать, что сколько раз — и куда горше! — потихоньку плакал сам, мечтал, чтоб у него оказались отец или мать, если уж нельзя сразу обоих, но сдержался.

— Ладно, будет, — должно быть, самому себе сказал отец. Он обернулся и, сняв очки, начал вытирать глаза тыльной стороной руки. — Твоя правда, конечно. Только, как говорится, не суди да не судим будешь.

— Вот как! — усмехнулся Сергей.

— Значит, судишь? — снова очень тихо спросил отец и вдруг словно бы взорвался: — А что ты обо мне знаешь? Вот что ты обо мне знаешь?

Он был заметно пьян. Его движения стали резкими и неловкими. Он не сразу открыл ящик старомодного пузатого комода, уставленного какими-то фарфоровыми статуэтками и слониками. Из глубины ящика он вынул коробку, перевязанную цветной ленточкой. Узелок не поддавался — тогда он рванул ленточку, и на стол, позвякивая, вывалились ордена и медали.

— Вот — «Красная Звезда», «Слава» III степени — видал? Ее за понюх табаку не давали, врешь! Надо было первым против смерти подняться, чтоб «Славу» получить. Медали — вон, пять штук. «За отвагу» — это за что же? За то, что котлы чистил, думаешь? Не-ет, брат ты мой…

Снова он кинулся к комоду. Теперь на столе лежала пачка каких-то бумаг и пожелтевших от времени газет. Отец разворачивал их все теми же резкими, неверными движениями и кидал на другой конец стола, ближе к Сергею.

— Читай, «Герои путины» — это про меня. Вот эта, фронтовая еще — «Как ефрейтор Непомнящий языка добыл». Вот, гляди, — портрет мой. Двадцать тонн селедки за один замет брали. Ты океан видал когда-нибудь? А я десять раз чуть не утоп в нем. Ну? Что же ты обо мне знаешь? Разве я своего не сделал, чтоб ты под немцем не был и сытый ходил?

Сергей подумал, что в этих словах была какая-то, пусть очень далекая, но все-таки правда. Даже не правда, а оправдание. Отец оправдывался! Он стоял над своими рассыпанными по столу орденами, медалями, старыми газетами и грамотами, словно выставив перед собой свидетелей защиты. Сергей молчал. Его поразила эта вспышка и то, что он увидел. Все-таки это были свидетели! Он мог лишь догадываться, что за ними — за всем тем, что лежало на столе, была впрямь нелегкая жизнь.

— Это я уже потом сковырнулся, — уже тише, успокаиваясь, сказал отец. — Водка, будь она проклята… — Он быстро поглядел на Сергея. — А ты кто?

Сергей ждал этого вопроса. Только не думал, что отец как бы пригласит его помериться судьбами.

— Рабочий, — сказал он.

— Рабочий рабочему рознь. И на кладбищах тоже рабочие. «Рабочие кладбища» — так и называются.

— Я — который рознь, — ответил Сергей.

Ему не хотелось вдаваться в подробности.

— Ну, значит, познакомились, — улыбнулся отец. Улыбка у него была странная: чуть растягивался узкий рот, становясь от этого еще у́же и словно бы отделяя все лицо от подбородка. — Не женатый еще?

— Нет.

— Квартиру имеешь?

— Нет, — сказал Сергей. Тогда отец усмехнулся уже недобро. — Вот как! Настоящий рабочий, так сказать, а живешь в общежитии? — Он даже головой замотал: как же так? — Не заработал еще, выходит, на квартиру-то? Так забирай вещички — и сюда, места хватит. Раньше дачникам две комнаты сдавал, а сейчас Ольгино уже не дачное место.

— Спасибо, — сказал Сергей. — Мне и в общежитии хорошо. Я пошел.

— Куда же ты? — засуетился отец. — Сколько лет не виделись…

Сергею захотелось скорее выйти на свежий мартовский воздух, вдохнуть его полной грудью, словно вынырнув из водяной глубины.

— Я еще приеду как-нибудь, — пообещал он. И, видимо, было в его голосе что-то такое, что отец не стал ни спорить, ни просить. Старый, он стоял у старого комода над старыми газетами, орденами и медалями. Впервые за полчаса, что был здесь, Сергей почти физически ощутил эту старость во всем, и не жалость, какое-то подобие жалости все-таки шевельнулось в нем.

— Я приеду, — повторил он. — Вот, рубашку вам купил, да великовата вроде бы. Поменяю и привезу.

— Хорошо, — сказал отец. — Можешь и без рубашки…

Он не пошел провожать Сергея — все стоял там, у комода, с тоской наблюдая, как Сергей надевает шарф, куртку, шапку…

Весь день он бродил по городу — просто так, никого не замечая и никуда не заходя. Перешел Литейный мост, свернул на набережную, оказался возле Таврического сада, потом у Смольного. Дальше, дальше, вдоль Невы, по мокрым тротуарам, ближе к дому…

По Неве медленно шли серые, грязные льдины. Они сходились и расходились, выпячивая острые углы, кружились на одном месте и снова продолжали свой путь по течению. Какие-то черные доски и рваные корзины лежали на них, разломанные ящики, продырявленные бочки… Весь этот хлам Нева уносила в залив, чтобы утопить его там, скрыть от людских глаз и очиститься самой. Вороны перелетали с одной льдины на другую, выискивая себе корм. Пройдет еще немного времени — исчезнут и эти вороны, их сменят белые чайки. Нева! Нева была сейчас как бы сродни ему и созвучна его душе. Нева, уносящая на грязных, закопченных льдинах этот хлам, отбросы, отвратительно каркающих и скачущих ворон, — он не раз и не два видел ее такой, предвесенней, перед чистым ладожским льдом и прилетом чаек, но никогда она не поражала его так, как сейчас.

В общежитие он пришел только вечером. Ноги были мокрыми, пришлось надеть сухие носки. Ребята, его соседи, ушли. Никого не было и в красном уголке, где стоял телевизор. Общежитие казалось совсем пустым.

Он лег, не зажигая свет, закинув руки за голову. Перед ним словно бы прокручивался только что увиденный фильм.

Он заново повторял весь разговор с отцом и подумал, что не заметил даже, как отец живет. Какие-то фигурки на комоде, слоники — это осталось в памяти. И ничего больше.