Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Или об ощущении от хорошо сделанной работы, совсем привычной и все-таки каждый раз новой? Катя просто не поймет, если рассказать. Да и какой из него рассказчик? Ладно, умолчим…

Нет, самый что ни на есть обыкновенный. Ему даже нравилось говорить так. Ни званий, ни степеней, ни наград. В анкете сплошные «не»: не участвовал, не имею, не владею, не избирался. Маловато для двадцати пяти? Конечно, маловато. И даже в общественной жизни не участвует, хотя и комсомолец.

Скорее всего, такой уж характер.

— Характер, конечно, не ангельский, — засмеялась Катя.

— Просто вам хочется, чтобы я был другим? Нет, и не буду, наверное. Слышали такое слово — работяга? Так вот я и есть работяга.

— А слово-то хорошее, — кивнула Катя. — У меня папа тоже работяга. По двадцать часов в день может работать.

— Сравнили! — усмехнулся Сергей.

— Сравнила, — согласилась Катя. Она глядела на Сергея с откровенным любопытством. — А вы знаете, до чего бывает противно, когда к тебе парни в знакомые набиваются и вдруг про себя такое… Один говорит — художник, а оказывается — просто трепач. Другой за артиста себя выдает — один раз в массовке снялся… Был даже такой, что за будущего космонавта себя выдавал, честное слово. А вы даже как-то… Пойдемте лучше ужинать.

Ужинали они на кухне, втроем, Константин Гаврилович ел макароны и ворчал, что вот опять — макароны. А завтра будут пельмени по полтиннику пачка. Пригласил Сергея прийти в субботу: он сам сварит такой борщ, какой не снился шеф-повару «Метрополя».

— Ну, да, конечно, — сказала Катя. — В твоем присутствии есть этот борщ более или менее безопасно. Все-таки ты врач.

— Екатерина! — строго сказал отец. Впрочем, строгости хватило не надолго: тут же он рассмеялся, смех у него был негромкий и добродушный. — Ни во что не ставит родителей! И вы, молодой человек, тоже?

Сергей увидел страдальческие Катины глаза и ответил:

— Нет. Просто у меня не было такой возможности.

— Вот как? — не понял Константин Гаврилович. — Вы что же…

— Не надо, папа, — сказала Катя.

— Извините меня, Сережа, — очень тихо сказал Константин Гаврилович. — Я врач, и не должен забывать об анестезии… Простите, если вам стало больно.

— Ничего, — усмехнулся Непомнящий. — В детстве я, наверное, расплакался бы… А отца я увидел все-таки. Герой войны, два ордена заслужил, потом рыбачил…

Это было все, что он мог и, главное, хотел рассказать. Дальше лежала незримая черта, за которую он не имел права пустить никого, даже Катю.

Все-таки пора было уходить. Он надевал пальто и чувствовал, что уходить ему трудно, как маленькому ребенку с праздника, и что этот праздник кончится, едва он переступит порог и окажется там, на лестничной площадке.

— Так договорились? — спросил Константин Гаврилович. — В субботу на мой борщ.

— Ерунда, — сказала Катя. — Вы зайдете за мной завтра. И будете сидеть на той же скамейке.

Он шел по улице и с удивлением ощущал в себе этот никуда не ушедший праздник. Как будто в жизни что-то вдруг совершенно перевернулось. Он не вспоминал все разговоры — в комнате и за ужином, на кухне, он просто шел и улыбался, и на душе у него было совсем, совсем спокойно, и он даже не задумался над тем, что такое у него впервые в жизни. Быть может, он не задумался потому, что не оборачивался на прошлое: у него были Завтра и Скамейка, к которой Завтра подойдет Катя…

Да, в цехе не скроешь ничего.

Новость, которая распространилась почти мгновенно, была ошеломляющей. Панчихин, знаменитый Панчихин, корифей Панчихин попался на мелкой пакости. Никто не хотел вдаваться в подробности того, как и когда он ухитрялся варить из калиброванного железа кладбищенские оградки, а затем переправлять за ворота… Очевидно, помогали дружки из охраны, но дело не в этом. Панчихин! Кто бы мог подумать, что он пойдет на такое. И еще — передавали от одного к другому — он продавал эти оградки по триста рублей, ни больше ни меньше.

Когда слух дошел до Савдунина, он сразу вспомнил Дом культуры, играющего Бабкина, а потом приход Панчихина и Лосева. Кажется, это Лосев сказал тогда об оградке — дескать, передай Шилову, что есть такая возможность… Значит, они работали на пару? Но в том слухе, что взбудоражил цех, имя Лосева не упоминалось.

Савдунин наблюдал за ним искоса, со стороны. Нетрудно было заметить, что Лосев подавлен, растерян, сам не свой. Панчихина же вообще не было видно. Надо полагать, вызвали к начальнику цеха. Пожалуй, в глубине души Савдунин даже как-то жалел его: что за дурак! Неужели думал, что это ему сойдет? Но и в чем-то жалея Панчихина, Савдунин не мог его понять — как все мы не можем понять тех, кто делает что-то такое, чего мы никогда не сделали бы сами.

Все-таки Савдунин не выдержал и подошел к Лосеву.

— Ты с Панчихиным тоже?.. Ну, оградки эти?..

— Нет, нет, — торопливо сказал Лосев. — Я даже не знал, что он сам их делает. Я у него вроде толкача был, честное слово.

— А если б знал?

Лосев не ответил. Конечно, подумалось Савдунину, если б и знал, то все равно помогал бы «толкать» эти оградки, вот что худо! За десятку, за водку, — эх, куда катится человек…

Итак, Лосев был просто напуган, боялся, что и его притянут к ответу на рабочем собрании. То, что завтра будет собрание, в цехе тоже знали все. Но Савдунину надо было знать другое: как относятся ко всей этой истории его ребята.

Весь день он приглядывался к ним, ни о чем не спрашивая, не заговаривая о Панчихине. И никак не мог определить, о чем они думают. После смены Соколов умчался на заседание комитета комсомола; торопливо ушел Лосев. Неспешно уходили Козлов, Шилов и Непомнящий. Все-таки он чувствовал, что с ребятами что-то происходит. Не могут же они быть равнодушными!

А мнение бригады интересовало его, потому что Савдунину стало больно после той заметки в заводской многотиражке. Больно — хотя он соглашался с ней: да, бригада, в общем-то, пока не склеилась и совсем неизвестно, склеится ли. Он привык к тому, что бригада — не просто сколько-то людей, которые вместе отработали положенные часы, а там — привет! — и до завтра. Может быть, до сих пор Савдунину просто везло в жизни; везло, что рядом всегда были люди, очень скоро становившиеся близкими. Тот же Володька Соколов. Не друг (годами не вышел!), а Савдунин чувствовал в этом парне какую-то крепость, свойственную ему самому, и было приятно, что Соколов вызвался уйти с ним во второй сборочный.

Потом к Соколову добавился Шилов. Но это — всего двое, еще не бригада…

Савдунин стоял с мастером, когда проходивший мимо Клюев сказал:

— Дядя Леша, зайди ко мне.

Он кивнул. Надо было закрыть наряды. Минут через двадцать он поднялся в «киоск». Там было двое — Клюев и Бабкин.