Евгений Воеводин - Похвали день вечером

— Может быть, ты и прав, что воспитатель из меня никакой, — сказал он. — Тебя вот воспитывал…

Ему не дали договорить — смех, аплодисменты, и Савдунин долго ворочался за трибуной, недовольно ожидая, когда снова станет тихо.

— Хорошо, что мы все хотим Панчихину добра… Плохо, что с самого начала где-то решили — не давать в обиду. Вон как в моей бригаде думают: ему, стало быть, можно, а нам нельзя?

— И ему нельзя, не передергивай! — крикнул Клюев.

Но Савдунин, казалось, не расслышал.

— Строго спросить надо, я полагаю. Именно потому, что наш старый товарищ. По-честному, по-рабочему. Чтоб второго раза не было.

— Четвертого, а не второго, — сказали из задних рядов.

— Тем более. И деньги за железо вернуть. Ну, а премии и все такое — само собой.

Он слез с трибуны и пошел не на свое место в президиуме, а в зал, к ребятам, где так и стоял свободный стул, который они захватили для него…

На улицу они вышли тоже все вместе. Первым, приподняв на прощание кепку, ушел Савдунин. Потом Непомнящий сказал, что у него дела, и побежал к остановке: подходил его автобус. Лосев, потоптавшись, соврал, что голова болит — спасу нет, может, по кружечке пивка? Никто не захотел пивка. Соколов сказал:

— Ну, двинем ко мне? Надо же договорить.

— Все ясно, — ответил Шилов. — О чем еще говорить?

— Хорошо, что тебе все ясно, — отозвался Соколов. — А мне вот только одно ясно: Клюев дяде Леше сегодняшнего не простит. Запомни мои слова.

Шилов протирал очки и, близоруко сощурясь, быстро поглядел на Соколова.

— На Клюеве жизнь не сходится, между прочим. В случае чего и мы можем свое слово сказать. Только один Козлов промолчит по обыкновению. Промолчишь ведь?

Козлов начал густо краснеть, и Володька поморщился: ну, зачем Шилов так?

— Промолчу, — неожиданно сказал Козлов.

— Паршиво, конечно, зато искренне, — заметил Шилов. — И на том спасибо. Так и думаешь прожить, как зайчик под кусточком — хвостик дрожит и ушки прижаты?

— Перестань, — оборвал его Соколов. — Если не знаешь…

— Знаю, — так же резко сказал Шилов. — Все знаю. Ладно, пойдем куда угодно, договорим.

Ближе всех жил он сам, Шилов.

Когда Соколов вошел в прихожую, его охватило забавное ощущение — будто со всех сторон его окружают сплошные глаза. Пять пар глаз — одинаково голубых, одинаково любопытных, одинаково исследующих глаз — и больше ничего! Потом одни глаза приблизились. Мальчишка был похож на гномика из диснеевской «Белоснежки» — головастый, с треугольным улыбающимся ртом.

— Ты кто? — спросил гномик. Шилов повернул его за плечи и подшлепнул.

— Дуйте отсюда, — приказал он.

— Не буду дуть, — обиженно ответил гномик. И тут же все пятеро исчезли.

— Дисциплина! — сказал Соколов.

Он подумал, что Шилову живется не очень-то легко, и не надо было идти сюда: каждый посторонний человек в таком доме — лишняя нагрузка для хозяина.

Шилов кивнул: проходите.

В комнате было чисто, но не очень уютно. Соколов заметил, что все здесь подчинялось необходимости, исключающей появление каких-либо посторонних предметов. Кресла-кровати, громоздкие и некрасивые, но без них в этой семье — никуда. У Дмитрия, правда, была своя комната — и тоже неуютная, будто ее хозяин здесь только ночевал. Что ж, детей-то шестеро…

Шилов снял с полки какую-то книжку, полистал и быстро нашел то, что искал. Он повернулся к Козлову и начал читать наизусть, не заглядывая в книжку, будто бы она была нужна лишь для подтверждения точности того, что он читал:

— «Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто». — Он поставил книжку на место. — Это Лев Толстой. Здорово, правда?

— Это из другой эпохи, — сказал Соколов. — Что ж, ты думаешь, честные люди у нас не связаны между собой?

— А я как раз к этому и прочитал. Вот Козлов честный человек, а думает в кустах сидеть. Кажется, на этом у нас разговор оборвался?

— Ты хочешь начистоту? — тихо спросил Козлов. Лицо у него покраснело, он волновался. («Или злится? — подумалось Шилову. — Если злится — это хорошо, выйдет настоящий разговор».)

— Конечно, начистоту.

— Ты сказал, что все знаешь обо мне. Ничего ты обо мне не знаешь. Такое пережить, что я пережил, тебе не посоветую. И можете смеяться надо мной, сколько угодно, что я матери звоню, если задерживаюсь где-нибудь. Сегодня не позвонил — она знает, что я на собрании…

Он перевел дыхание. Соколову было неприятно, что они пришли сюда и Шилов все-таки вызвал Матвея на этот откровенный разговор. Зачем? Если человек еще не оттаял, не отошел от прошлого, на черта к его душе подносить паяльную лампу?

— …А я, когда домой ехал с Севера, всю дорогу молчал. Несколько суток почти ничего не ел — лежал на полке и думал, как дальше жить.

— Надумал! — усмехнулся Шилов. — Ну, а если на твоих глазах будут бить женщину? Или грабить прохожего? Мимо пройдешь?

— Я еще не знаю. Понимаешь — не знаю.

— Должен знать, обязан! — крикнул Шилов. — Если не знаешь — пройдешь мимо, это я тебе точно говорю. В каждом человеке должен лежать заряд против любой подлости. Вот у тебя, — он повернулся к Соколову, — когда ты служил, был автомат?

— Был.

— С боевыми патронами?

— Ну, а как же?

— Ты по разным там шпионам много стрелял?

— Ни разу.

— А патроны все-таки боевые были? Вот, братец ты мой, такая и душа у человека обязана быть. — Он подумал: «Рассказать ребятам или не рассказывать об отце, о той истории, с которой началась любовь отца и матери. Ладно, как-нибудь потом…» — Спросишь, а как же поговорка насчет того, что молчание — золото? Старая поговорка, не из наших времен. С тех, когда за слово зуботычину можно было схлопотать, а то и похуже…

— И все-таки попомни меня, — сказал Соколов. — Начальник участка не забудет дяде Леше его слова. Не завтра, а когда-нибудь, при первом удобном случае попомнит. А самое-то паршивое, что этот удобный случай можем подкинуть только мы… Ну, мало ли накладка там какая-нибудь?..

— Ну, а если мы никакого повода не подкинем? — весело спросил Шилов.

Никто из них не замечал, что час уже поздний. За дверью стало тихо — малыши улеглись. Первым спохватился Соколов — пора по домам.

— Ну, будь.

— До завтра.

На лестнице Соколов сказал Матвею:

— Хороший парень, верно?

— Да.

Козлов как-то даже протянул это слово, и оно получилось длинным.

— Только прямолинеен, — сказал Володька. — У него, понимаешь, в жизни все на полках, как книжки: тут хорошее, тут плохое. И не знает, что в жизни не так, а бывает перемешано.

— Нет, — тихо ответил Козлов. — Плохое, это всегда плохое… И, наверное, здорово, когда человеку все ясно — где хорошее, где плохое, и где ему самому быть.