Евгений Воеводин - Похвали день вечером

Соколов поглядел на него.

— Да ты философ!

— Нет, — улыбнулся Козлов. — Просто кое-чего начал соображать.

Он спешил: знал, что мать волнуется, хотя он и предупредил ее, что задержится на собрании. Соколов торопливо подтолкнул его к дверце автобуса: давай, двигай. До завтра. И ни он, ни Козлов не знали еще, что увидятся сегодня…

…Его разбудил длинный телефонный звонок, и спросонья он подумал, что так звонит только междугородная. Если междугородная, то только ему — Зойка или Саша из Набережных Челнов, или Эрих из Эстонии, или Леня Басов, — и он вскочил, чтобы опередить Колянича или мать.

— Да, — сказал он, прикрывая рот и трубку ладонью. — Я слушаю.

— Это ты? Володя, ты?

— Я.

Ему все еще казалось, что это Сашка Головня, но больно уж хорошо было слышно, будто звонили из соседней квартиры. И до него дошло, наконец, что это не Сашка, а Матвей Козлов — господи, что там случилось?

— Что случилось?

— Я очень тебя прошу, — сказал Козлов. — Очень, понимаешь… Мать заболела и в больницу ни за что не хочет… С кем, говорит, ты останешься…

— Я сейчас приеду, — сказал Соколов. — Валяй свой адрес. Такси схвачу и приеду.

Мать вышла в коридор, кутаясь в халат и щуря на свету глаза. Кто звонил? Какой друг в два часа ночи?

— Долго объяснять, мама. Возможно, я его привезу сюда.

Она пожала плечами. Она уже привыкла к тому, что сюда вечно кто-то приходил, кто-то ночевал, приезжали в гости друзья Володьки — пограничники. После демобилизации он вернулся сразу с пятерыми, и все пятеро жили здесь, знакомились с Ленинградом. Кого еще он притащит сегодня?

Володька торопливо одевался. Все правильно:

— Будь добра, приготовь чистое постельное белье. Спать он — ну, мой друг — будет на моем диване, а я на раскладушке. Чао!

Автобус с крестом на боку стоял внизу; уже на лестнице остро запахло лекарствами. Володька бежал, перепрыгивая ступеньки. Двери открыты. В коридоре соседи — все в халатиках или пижамах, видимо их разбудила «скорая».

Матвей выглянул из комнаты и сказал:

— Мама, он приехал.

Соколов вошел в комнату и сразу увидел мать Козлова. Она лежала на носилках, а врачи и санитары высились над ней.

— Володя? — тихо спросила она. Соколов опустился перед ней на корточки и торопливо положил свою руку на ее. — Я не могла уехать… не повидав вас… — Теперь он видел бледное лицо с капельками пота на лбу и посиневшие губы. Женщина улыбалась, и он только догадывался, как ей трудно улыбаться. — Он говорил о вас столько хорошего… Вы извините… Я, конечно, поправлюсь… А вы на это время…

— Ну, конечно, о чем разговор, — так же торопливо сказал Соколов. — Я и со своими все согласовал. Вы только ни о чем не волнуйтесь.

— Как не волноваться? — устало ответила она.

— Ну, теперь-то поедете? — спросил врач.

— Да, — ответила она, закрывая глаза. — Теперь можно…

Когда ее увезли и оба вернулись домой, Козлов уперся лбом о косяк: его трясло. Володька легонько стукнул его ладонью: перестань. Он уже знал, что у его матери — инфаркт. Конечно, столько волнений, столько горя — вот сердце держалось-держалось и не выдержало…

— С инфарктами живут до ста лет, — сказал Володька. — Собирай манатки и двинули ко мне. — Козлов оторвался от косяка. Лицо у него было распухшее от слез, глаза совсем заплыли. И все-таки Соколов уловил в них удивление. — Ты что ж, думаешь, я перед твоей матерью трепался, что ли? Собирай, собирай чемоданчик. Тебе уже на диване постелено. Будешь жить у меня — ясно?

Это было сказано так, что протестовать Матвей уже не стал. Он складывал в сумку вещи — тренировочный костюм, тапочки, электробритву, полотенца, а Соколов стоял рядом и только смотрел, чтоб Козлов не положил туда ничего лишнего.

— Консервы есть, — сказал Козлов. — Может, возьмем?

— Консервы? Ну, консервы возьмем. Чтоб не испортились.

Сейчас самому себе он казался очень взрослым, а Матвей — ребенком, за которым нужен глаз да глаз. И таким — очень взрослым — Соколов нравился себе, и нравилось, что он может прикрикнуть на Козлова, не встречая сопротивления, и что его удалось успокоить.

Теперь каждый вечер после смены Козлов ездил в больницу, и это всегда был тревожный путь. Хотя врачи и утверждали, что у матери «самый обыкновенный инфаркт» и что «через десяток дней начнем поднимать», на душе у Козлова было муторно. Конечно, он понимал, что в этой болезни больше всего виноват он сам, и сознание вины было мучительным. Он старался писать спокойные записки, но ничего не получалось. Козлов словно бы срывался, каждая записка была похожа на крик — тогда он рвал ее и торопливо писал другую, похожую на вчерашнюю и позавчерашнюю.

«Все хорошо. Живу у Володи. Его родители очень хорошие люди. Вчера вместе ходили в филармонию (до этого он писал «в театр, в кино…»). Не беспокойся за меня…».

Но его не спасали ни эти походы в кино или театр, ни вечерние сидения у телевизора, ни даже те спокойствие и доброжелательность, которые царили в доме Соколовых. Козлов думал, что Володька рассказал им о нем все — и ошибался. Никто ничего не знал. Просто заболела мать и не хочет, чтоб парень остался один.

На завод, на работу они теперь уходили втроем. Возвращались же порознь: у Колянича каждый день были дела в парткоме, Козлов ехал в больницу, Володька заседал на комитете комсомола или писал очередную статью в заводскую многотиражку, пристроившись где-то в глубине длинного, как железная дорога, коридора заводоуправления.

В один из дней Козлов после больницы сел в другой трамвай и поехал на Измайловский…

Здесь он не был несколько лет. Сердце замерло, а потом начало стучать по-сумасшедшему, когда он вылез на той остановке. Техникум, его техникум был рядом. Еще издали он увидел синюю стеклянную табличку возле дверей. Все было то же самое: дом, табличка, деревья перед входом. Он решил: не зайду. Пройду мимо. Но, проходя, остановился, и подошел к двери. И тогда, не удержавшись, приоткрыл ее и уже не мог не войти. Это было бы сверх его сил — захлопнуть дверь и проскочить мимо.

Здесь, в вестибюле, было тихо и пусто. Только сверху доносились далекая музыка и глухие голоса. Вдоль стен, за стеклами, как и тогда, были выведены расписания занятий; он быстро шагнул к ним и сразу увидел — «Группа Эсв-6». Сегодня вторник? Во вторник у группы семь часов занятий — две «лабораторки», английский, организация труда и нормирование сварки… Это он уже проходил. Успел.

Как странно: люди учатся, уходят отсюда, а все остается — и эта группа «Эсв-6» и те же «лабораторки», и даже фамилии преподавателей те же! По специальности — тот же доцент Киселев. Строгий — спасу нет, все кишки вымотает на зачетах, по три раза одну тему заставит сдавать, а потом с тобой же идет играть в волейбол и кричит, если плохо играешь: «Козлов — ощерились! Нас нельзя победить!»