Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Он попробовал было говорить с засевшим на чердаке правонарушителем, но оттуда никто не отзывался.

— Да он спит! — высказал догадку кто-то из публики. — Навоевался, а теперь небось дрыхнет без задних ног!

Было уже совсем светло. Возле речки на осокорях грачи начинали свой обычный утренний грай.

Принесли лестницу. Капитан с пистолетом в руке поднялся по ступеням, наверху замер и прислушался. Потом попытался приподнять крышку. Она не поддавалась, видно, сверху ее привалили чем-то. Тогда он поднялся еще на ступеньку, уперся плечом и сдвинул наконец. Подождал немного и еще отодвинул.

— Багний! — громко и торжественно сказал капитан. — Поимей в виду: окажешь сопротивление — буду стрелять без предупреждения!

Внизу затаили дыхание, но ответа не последовало. Из щели тянуло сквознячком. И в эту щель капитан стал осторожно просовывать голову. Несколько минут он стоял так, не двигаясь, пока глаза привыкали к темноте. Затем решительно отодвинул крышку и исчез в дыре.

Стоявшие внизу облегченно вздохнули.

— Дереш, помоги мне! — раздался с чердака голос капитана. — Он тут повесился… мерзавец, сукин сын!

По жнивью лежит в кучах солома, оставленная комбайном. Утром она влажная, волглая сверху от росы, а копнешь поглубже — она, сухая, пахнёт на тебя сытным хлебным духом. Вблизи невывершенного скирда, в сторонке, стоит деревянная бочка на колесах, а возле нее еще темнеет на жирном черноземе вчерашнее непросохшее пятно со следом чьей-то ноги, ступившей невзначай. Выдернув измочаленную затычку, можно напиться воды — она охолодела за ночь, отдает деревом, степью, небом и ветром, и, может, вспомнится тебе то время, когда ты первый раз в жизни своей вот так же, вынув пробку и, конечно же, замочив по неопытности рукав сорочки, напился ночевавшей в поле воды, которую привез трактористам и скирдовальщикам, скажем, дед Остап или дед Махтей. Проходя мимо, ненароком споткнешься о трос, блестящий и толстый, с палец толщиной, тот самый трос, что натягивается струной, когда хлопотливый трактор, пятясь и стреляя дымком, тянет на скирд ворох соломы… Всходит солнце, большое и яркое, предвещая жаркий день; скирд похож на дремлющего рыжего быка, на спине которого застыла болотная сова. В траве сверкает роса, над дальним озерком тают последние клочья предрассветного тумана.

Часу в седьмом к скирду начинают съезжаться трактористы, прицепщики, скирдоправы — кто на мотоцикле, кто на попутной машине или подводе. В километре поодаль еще бегают по полю два трактора, колесный и гусеничный, — это ночная смена, должно, стараются наверстать упущенное.

— Гоняют, паразиты — не иначе как ночью комара давили!

Наконец «Беларусь» заканчивает борозду и первым сворачивает к скирду. Тракторист спрыгнул наземь, потянулся и, оставив двигатель на малых оборотах, направился к гурту. Пока прицепщики заправляют машины, все занятые на скирдовании собираются в ложбине — высохшем полевом озере с кустами ивняка. Курят и обсуждают события минувшей ночи.

— Говорят, это он с горя, что собаку убили.

— Брехня! Чтоб я да из-за собаки…

— Ну, так это ты! А Прокоп…

— Гонору в нем было много, он его и погубил.

— Так устроено, что у каждого свое разумение…

Мужики пыхтят папиросами, цигарками, курят неторопливо, со вкусом, торопиться некуда, потому что нужно подождать, пока солнце и ветер сгонят немного обильную росу. Сидят на узенькой скамье, оборудованной для курилки, и просто на корточках, а кто, прихватив охапку соломы, расположился с удобствами, надолго. Володька Лычаный, приведший «Беларусь», русоголовый, немного курносый парень, лежит на животе, подперев щеки руками, и дремлет. Время от времени приоткрывает один глаз, второй, щурится, пытается вникнуть в суть разговора.

— Ты что, не выспался? — поддевает его густобровый чернявый Сережка Янчук, ездовой. — Скажешь, может, что вкалывали всю ночь?

Володька согласно кивает головой и, не в силах больше бороться со сном, укладывается вздремнуть, пока придет машина.

— Семь целковых, — сказал, уткнувшись и зевая, — считай, в кармане. За ночку — понял?

А разговор между тем, точно петляющий заяц, то двигался вперед, то возвращался к прежней теме или делал скидку — прыжок в сторону без всякой логической связи. Приехал бригадир Иван Задорожный на двухцилиндровом новеньком еще Иже, заглушил мотор, поставил на опору. Никто внимания не обратил (один Гаврилюк, тракторист гусеничного, спросил, привез ли бригадир форсунку), не обратил потому, что как раз в этот момент Гнат Паливода, сухой, крепкий еще дядька с усами, мужик из тех, которые не любят быть на виду, но цену себе знают, говорил, будто вслух размышлял:

— …Ну, соседи, выпивали, известно, не раз. А вот до сих пор не пойму, что за человек был. Ну, мы привыкли, что, мол, шалава и вообще с заскоками. Помню, как Дорохтей его угощал: в хату зазвал, рушничок, значит, чистый на колени, тонкий стакан до краев налил… Ну, все честь честью. А вечером подрядил Матвея Супруна, что возле леса живет, он в ту пору ездовым еще был, и айда смело в поле: солома нужна была позарез. Это еще перед снегом было, хату нужно было обложить… Только Дорохтей начал брать, а Прокоп тут как тут! Он это умел — из земли словно вырастать. «А ну, — говорит, — поворачивай и следуй за мной!» Дорохтей глаза вылупил: «Так ты ж утром у меня пригощался, Прокоп Поликарпович. Забыл? Ну и шутник же ты!» А Прокоп его за грудки: «Ты что ж, — говорит, — падло, меня купить вздумал?» В общем, с тех пор Дорохтей, бывало, завидит издали Прокопа, так в переулок шмыгнет, даже видеть не мог. Ну, ты или, скажем, я на месте объездчика не так бы повернули. Раз магарыч пил — значит, дело делай. Так ведь? А у Прокопа ничего не разберешь. Самостоятельный был, все чтоб, значит, по-своему… Говорит как-то выпивши: «А что, Гнат, если я Демешка под ружьем к прокурору отведу? Уж он-то побольше Ганны Карпенковой украл у колхоза! Ты не знаешь, а я-то все знаю!»

— А чего же он перед ним выслуживался?

— Говорю ж, что черт его разберет! По-моему, такая у него фанаберия была, чтоб себя, значит, поставить перед остальными. Честь свою поддержать…

— Словом, чудно жил — чудно и помер! Что-то, видно, на него нашло…

— Помните, как он сбесился, когда с объездчиков сняли?

— Гляди, ребята, — сказал Янчук, — это же Прокопова собака… Ангел! Она, ей-богу!

Действительно, шагах в пяти от лагеря трактористов, за бочкой с солидолом стоял мокрый от росы усталый Ангел. Откуда он взялся, никто не заметил. Услышав свое имя, Ангел невесело вильнул хвостом и сделал шаг вперед. В полуприкрытых собачьих глазах — немая тоска. Тоска по хозяину, который почему-то не позвал сегодня с собой, тоска оттого, должно, что эти люди говорят что-то такое, чего ему, псу, никогда не понять. Ему бросили кусок хлеба. Ангел обнюхал, но есть не стал.