Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— У-у, придурок… — проворчал дед. — Ты святое писание не трожь! У тебя еще…

И Пасечник выдал такое, что даже комолая дедова коровенка, которую он гнал перед собой, оглянулась от удивления.

— Вот это да! — заржал довольный Сережка. — Вот так дед! Ну дает!

С появлением пастуха коров собрали в гурт и проводили, и хотя стадо ушло, на пятачке не спешили расходиться, продолжали строить различные предположения о том, каких перемен следует теперь ждать, гадали, что будет делать Прокопов Толька: останется ли в селе насовсем или же на время, пока поправит матернино хозяйство, а если останется, то сядет ли на колхозную машину или на карьер подастся, где шоферы, по слухам, тоже требуются… И был еще один очень важный вопрос, не дававший сычевцам покоя с тех пор, как схоронили объездчика и как стало известно, что сын его в скором времени демобилизуется, — кто же все-таки убил Прокопову собаку? Сычевцы были заинтригованы не столько самым фактом убийства, сколько тем, что кому-то удалось провернуть это так ловко, что до сих пор никто не знает, чьих это рук дело, вещь воистину немыслимая, если учесть, что в селе всякое тайное рано или поздно непременно всплывет наружу, даже если оно совершалось меж четырех стен. А тут кто-то стрелял, гремел, стало быть, выстрел — ружье ведь не детская пукалка из бузины! — и никто ничего… Кое-кто подозревал Хтому Недоснованного, кто кивал на рабочих карьера, среди которых молодых много, а молодым, да еще пришлым, все, как известно, трын-трава… И тем более все казалось просто непостижимым, если еще принять во внимание, что с того вечера, когда это случилось, прошло почти уже три месяца! Пора бы уж и проясниться загадке. Или тот, кто убил собаку, чуял, что приедет Прокопов сын и спросит? Оно ведь как: не застрели собаку, и Прокоп, конечно, был бы живой. А ну как пойдет все так, как пророчит глухая Домаха Гармошка, которую бог обидел слухом да взамен наградил языком; что тогда? Толька, какой он ни есть, все же Прокопово семя! Покойный объездчик-то ведь никого, если не считать собак, не любил, окромя среднего сына, и если Толька решит, что тот, кто стрелял в собаку, убил тем самым и батька, как тогда обернется все?

Ясно, у сычевцев были дела и поважнее — зима на носу, с бураком еще не управились… Мало ли вообще всяких забот! Да про ту пристреленную собаку, причинявшую к тому же многим одни убытки, давно бы уж и позабыли, если бы не приезд Прокопова сына. Это обстоятельство в корне меняло отношение к загадочному убийству, повлекшему за собой нежданные последствия.

Домой Тольку доставил Володька Лычаный, возивший от комбайна кукурузу.

— Ну вот и приехали… — сказал он и, круто свернув с дороги, лихо остановил трактор у самого двора. Открыл помятую, со следами свежей сварки дверцу без стекла, сверкнул белыми зубами: — С прибытием тебя!

Толкнул Тольку в плечо, привычно спрыгнул наземь, шагнул не мешкая к прицепу. А Толька долго и, как ему казалось, точно во сне, когда и руки и ноги отказываются служить, выбирался из кабины, подрагивавшей от работавшего на холостых оборотах двигателя, непривычно, словно со стороны, подмечая все движения: вот он ставит одну ногу, затем заносит вторую, поворачивается всем корпусом, и, пока он проделывал это, внутри у него похолодело все, застыло, напряглось в ожидании.

Но никто не выбегал встречать его. Улица была пустынна в этот полуденный час, если не считать карапуза, который поодаль сидел верхом на жердевых воротах.

Володька между тем, став на станину прицепа, достал из кузова, усыпанного сухим кукурузным листом и вышелушившимся из початков зерном, новенький, из красной фибры чемодан и рюкзак и понес к хате.

— А дома-то тю-тю!.. — присвистнул с досадой, увидев дверь на защелке. Поставил солдатские пожитки у порога, поскреб в затылке. — Тетка Анюта, должно, на бураках. Вот елки-палки!

Толька стоял посреди двора в расстегнутом армейском бушлате, в кирзовых, до блеска надраенных сапогах, чуток лишь припавших дорожной пылью, стоял и смотрел. И в последние месяцы службы, когда уже можно было без труда сосчитать оставшиеся дни, и потом, в поезде, в автобусе, он видел тот момент, когда ступит на подворье родного дома. Еще чудился перестук колес на стыках, еще тело помнило ритмичное покачивание полки в такт движению поезда, и кружилась в хороводе выбежавшая на опушку незнакомого леса стайка молоденьких березок, проносились кряжистые дубы и выстроившаяся перед полосатым шлагбаумом вереница автомашин, проскакивали станционные постройки, виделась перронная суета, буфеты с пирожками и консервами, веселая вагонная компания, резавшаяся в подкидного на поставленном торчмя чемодане, мелькали фермы гулких мостов — все это было еще в нем, тянулось за ним следом сюда, на этот двор, знакомый до мелочей и незнакомый в то же время, и непостижимо связывало подворье с большим, огромным миром, оставленным где-то на подступах к селу, а может, и раньше. И сейчас Толька пытался преодолеть в себе эту пространственную несуразность, испытываемую обычно после долгой езды. Он стоял, смотрел и чувствовал, как постепенно гаснет в нем трепыхавшее крыльями радостное нетерпение, подгонявшее его всю дорогу и особенно усилившееся тогда, когда он издали узнал Сычевку, гасло, уступая место другому чувству, смутному, понять которое он еще не мог. Закрытая на щеколду неприветливая хата, заброшенный, нежилой будто, двор с тряпками на подгнившей изгороди, охапка хвороста у вишневой колоды, разгребанная курами навозная куча, старая, давно не пополнявшаяся, и в довершение всего закопченный, точно обезглавленный сарай с ворохом соломы вместо крыши и с обугленными косяками дверными — все это сиротское, запущенное, ущербное отозвалось в душе солдата неясной щемящей болью.

— Что, не узнаешь? — спросил подошедший Володька. — Давай-ка, служивый, закурим! У меня махорка, а у тебя? Ого!

— В Москве купил, на вокзале.

— Понятно. Для форсу. В курсе дела. После всего, что повидал, оно, ясно, сразу не того… Ничего, привыкнешь! Я тоже, как демобилизовался, поначалу чудно было: все тут какое-то маленькое, паршивенькое вроде. Потом прошло.

Откуда-то появился рыжий, тощий, весь в репьяках пес. Он глухо, утробно зарычал, брехнул для порядка раз и другой.

— Ангел, дурачок, это же свои! — обрадовался Володька, обнаружив наконец на подворье хоть одну живую душу. — Ну?

Ангел чутко принюхивался к людям издалека. Затем неуверенно, неопределенно как-то вильнул хвостом Володьке: этот знакомо пахнувший соляркой и маслом парень, похоже, был принят за своего. А солдат был здесь явно чужой, и Ангел стал его облаивать, время от времени заискивающе повиливая хвостом трактористу, будто давая понять, что рассчитывает на его поддержку.