Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

К кому бы ни попал Толька в эти дни, в каждой хате во время шумливых застольных разговоров непременно в числе прочих тем обсуждали и его, Тольки, дела, прикидывали, как подправить сарай — по какой цене обойдутся стропила, латвины, кто в селе мастак вязать снопки и крышу крыть, кто из мастеров помог бы и верх выкинуть, и коробки дверные заменить, и сколько возьмут, а кто с солдата и вообще ничего не возьмет, сработает за одно угощение, и что толоку устроить придется уже по весне, по теплу, стоит только кликнуть, и сарай будет как куколка.

— Усадьба у тебя хорошая, — толковали, — и земля добрая, и место что надо: в огороде — берег, так что скотину ли попасти, теля припнуть, гусям-уткам раздолье. Опять же сена если укосить. Хату подправишь, со временем и на новую разживешься — финский дом можно выписать, недорого стоит, и шифер готовый, все честь честью. Кирпичом утеплишь, сам шофер… И кум королю, сват министру. А работа… Пойдешь к Ковтуну. Так, мол, и так: демобилизован из рядов Советской Армии, первый класс по шоферскому делу. Ковтун, правда, с батьком твоим не того… Ну и что? То батько, а то сын. Разница есть? А там, гляди, и свадьбу сыграем, и заживешь… Ты только людей не чурайся, потому как с ними не пропадешь. Батько твой покойный какой кремневый мужик был, а вон как получилось. А почему так получилось? Получилось так потому, что — ты только не обижайся, Анатолий Прокопович, — получилось так потому, что против людей себя поставил. Не из-за собаки, а из-за гордыни своей, из-за гонору пропал человек. А Ковтун, он толковый мужик. Не чета этому горлохвату Демешке. Заработать даст, выпишет что нужно, но, если ты выпивши заявился на работу или прогулял без причины, не помилует. Строг на это. Оно и правильно: порядок должен же быть? Обругает, бывает, взорвется, не без того. Но мужик дельный, с головой, и — хозяин. А усадьба у тебя хорошая, всякий тебе это скажет. Ей цены нету, если, конечно, руки приложить. Знаешь, сколько сейчас за новую хату у нас правят? Все равно как в городе!

К концу недели Толька в основном был введен в курс всех сельских событий. Посвящен он был и в подробности происшествия, случившегося в августовскую ночь, знал, как отец нашел на пустыре убитого Черта, как заходил к кузнецу Оксенту и к Ганне Карпенковой и что говорил, как повстречал Пономаря и как оказался в компании у Онуфрия и в «гензлике» Валеты Сухниной… Все знал, кроме одного: зачем он это сделал? С пьяной головы, со страху, что придется отвечать за все содеянное? И почему изо всех, кто находился на пожарище, он выбрал именно дядька Хтому?

В узкой горловине, ведущей к плотине и мосту, с рассвета — сплошной транспортный поток в два ряда: дышла упираются в задки телег, впритык идут машины, в воздухе — гудки, крики, мычание. За мостом простору побольше, сюда уже долетает многоголосый ярмарочный гул, он подхлестывает, торопит, и шоферы, миновав плотину, выжимают акселераторы, возчики дергают вожжами и взмахивают кнутами: скорей, скорей! На пригорке — старая кирпичная церквушка, облупившаяся, полуразваленная, отданная во власть голубям, и сразу же за ней — пестрая воскресная ярмарка, на которую съезжаются из окрестных сел, районов и даже приезжают из областного центра.

Каждый раз, когда с пригорка открывался вид на ярмарочную площадь, галдящую, бурлящую, бескрайнюю, у Веры захватывало дух, она ликовала, необъяснимо удивленная и радостная, и спешила окунуться в это людское море, раствориться в нем. Красочная, всякий раз необыкновенная, ярмарка таила в себе столько неизведанного, нового, что казалось, дня не хватит, чтобы насытиться ею.

Вера без труда отыскала сычевскую подводу, оставила возле нее велосипед и кинулась в людской водоворот.

Сколько она помнит, на Быковскую ярмарку мать всегда собиралась как на праздник. Встав пораньше, затемно еще, она принаряживалась, и такая вот, сияющая, праздничная, суетилась уже, металась между хатой и сараем, спешила управиться по хозяйству. Наконец вдалеке показывалась подвода, и Вера, дежурившая на улице, вбегала в хату с радостным воплем: «Да скорее же, едут уже!» Возле двора останавливалась телега, и на пороге появлялся дядька Сивирин, мамин брат, с незапамятных времен работавший ездовым. «Ну что, готовы?» — спрашивал. Мать хватала с лавки заранее приготовленную рогожную корзину, и все вываливали во двор. Дядька поднимал Веру и усаживал на тугой мешок с зерном, выглядывавший из сена в передке телеги. Гладкие лошадиные крупы казались девочке устрашающе громадными, они, как два утеса, закрывали полнеба, а где-то впереди, у дышла, крупный фиолетовый глаз косился настороженно-пугливо. Все было интересно: и смешанный запах ременной упряжи, сена и конского пота, и шелковистая, с синим отливом и вздувшимися венами кожица у хвоста, видная в тот момент, когда лошадь взмахивала им со свистом, и ожидание дороги, предчувствие чего-то необыкновенного.

На ярмарке Вере строго-настрого наказывали не слезать с воза, чтобы кобыла не лягнула, и оставляли одну. И она нисколечко не боялась, потому что время от времени замечала вблизи то новый суконный дядьков картуз, надетый по случаю ярмарки, то озабоченное мамино лицо. Ей приносили кулек с пряниками и конфетами, матрешку или сопелку. Затем, когда солнце поднималось повыше, все собирались у воза. Мать, отложив в сторону покупки, доставала из корзины белый платочек, расстилала на сене или свежескошенной траве — прямо на телеге — выкладывала паляницу, кольцо свежей, с прилавка, домашней колбасы. Дядька откупоривал бутылку самогона, купленную из-под полы здесь же, на ярмарке, нюхал и наливал в стакан, предусмотрительно захваченный из дому, подносил матери: «Ну, Ганка, давай, чтоб нам жить и не тужить!» Мать отхлебывала чуток, кривилась и зажимала рот рукой. А на соседних возах тоже снедали среди толчеи и гама — таков уж был обычай, сохранившийся с дедовских времен. Домой возвращались уже в полдень, разомлевшие, усталые, слегка захмелевшие, говорливые. Мать бывала румяной и счастливой. В селе встречали их с улыбкой. «Что, в Быкове бывали?» — спрашивали с безобидной завистью: вот же, гляди ты, повезло людям!

Позже, когда Вера подросла, поездки в Быково постепенно стали делом обычным, хотя отголоски чего-то праздничного каждый раз звучали в ней при виде многолюдной площади.

Ярмарка только набирала разгон. Еще прибывали подводы, машины и автобусы, вытряхивали на площадь новые толпы колхозников, служащих, городской люд, и все это вываливалось с шутками, смехом, горланило, текло, смешивалось, звало, жестикулировало, здоровалось, вливалось в гигантский людской муравейник. Позднее осеннее солнце уже поднялось вровень с церквушкой, на которой неумолчно ворковали голуби, орали алюминиевые колокола двух динамиков, установленных на столбах, и сквозь разноголосый гул откуда-то пробивалось неизбывное ярмарочное: «Тетечки, мамочки, не обойдем, поможем! Браток, дай закурить! Сестрички, положь гривенник!..» Бойко торговали выездные буфеты, с прилавков издали дразнили обоняние горы колбас, румяных, поджаренных или залитых смальцем, сало и копчения, выкрикивали, зазывая, продавцы, пиликала гармошка, скотные ряды оглашали базар и окрестности отчаянным визгом и хрюканьем, а у нескончаемых верениц машин прямо на земле, на разостланных брезентах, под ноги покупателю брошены сельповские товары — бери, чего душа желает!