Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Ангел, да? — Толька пошел прямо на пса. — Ты Ангел? Ну, такая славная умная собака, а на своих гавкаешь! И тебе не стыдно?

Пес отступал, сохраняя безопасную дистанцию, то заливался лаем, то, выжидая, изучающе рассматривал чужака, и во время этих пауз в глазах собаки отражалась напряженная работа мысли: что-то волнующе знакомое мерещилось в голосе, в повадках этого пришельца, чем-то напоминавшего прежнего хозяина. Но острый смешанный запах кожи, ремня и одежды, исходивший от незнакомца, отвлекал, не давая возможности сосредоточиться.

Пока Толька пытался наладить отношения с собакой, Володька разыскал крючок, заменявший ключ, открыл внутреннюю дверную задвижку, внес вещи в хату ловко и быстро, будто был здесь своим человеком.

— Ну вот, располагайся, а я поеду, — сказал Тольке, все еще ведшему переговоры с Ангелом. — Ходки четыре еще надо сделать. На бурак заверну, обрадую тетку Анюту. А обратным рейсом прихвачу, если застану. Только вряд ли. Она как узнает… Да и Петька вот-вот должен из школы прийти.

— Как он тут?

— Да как тебе сказать? Говорят, не очень чтобы науки грыз. Он и раньше, когда это… Ну, когда дядько Прокоп был, тоже не сильно налегал. Матери с ним трудно ладить… Ну так что, я двину. У нас тут кукурузы дня на три осталось. Ковтун торопит.

— Кто это?

— Да я ж говорил: новый председатель. Который заместо Демешка. Туранули того… Так, считай, все убрали. Вот только кукуруза, на зерно которая. Ну и, само собой, бурак.

— А Черта, значит, прикончили?

— Нема… А ты разве его знал?

— Вот тебе и на! Да я еще пацаном был, когда он появился! Это вот Ангела в первый раз вижу, а Черта…

— Тю, а я почему-то решил… Словом, кокнул кто-то. Дело темное.

— Ничего, — сказал Толька, и на скулах его взбугрились желваки. — Разберемся.

— Ну так я…

— Давай двигай! Ты ж гляди — под вечер чтоб…

— Об чем, об чем, а об этом можешь не беспокоиться! — понимающе осклабился Володька. — Такой случай — как можно!

— Ну смотри. Да ты ж мимо будешь ехать!

— Э, не-е… — посерьезнел Володька. — У нас теперь так: машину поставь, а уж потом… Узнает Ковтун, что под газом за рулем — все, капец: ни зарплаты тебе, ни доплаты. А то и вовсе попрет к ядреной бабушке. Крутой мужик на этот счет.

— Как это, без зарплаты?

— Ну заработать уже не даст. Поставит на такую работу, что ни хрена не выколотишь.

— М-да, вижу, дела-а тут у вас…

Толька проводил дружка до трактора, спокойно постреливавшего выхлопной трубой. Володька плюхнулся на сиденье, подмигнул, и «Беларусь» резво рванул с места.

«Глупость ты совершаешь, Анатолий, — сказал старший лейтенант Морозов, когда узнал, что Толька решил ехать в село. — Глупость непростительная, поверь мне. Я понимаю твои чувства: мать зовет, и все такое прочее. Она что, без тебя не проживет? Завязнешь в колхозе — и крышка, перспективы никакой. А ведь у тебя первый класс. Остался бы на сверхсрочную инструктором при школе, женился бы на Тане… Городок хоть и небольшой, а райцентр все же, не деревня. А у нее дом свой, одна у матери, ты на полном обеспечении, чем не жизнь? А не нравится — на стройку махнул бы за компанию с ребятами, свету хоть повидал. У тебя сейчас большой выбор, а ты в село. Чудак, право. Пожалеешь потом, вспомнишь…»

Анатолий вспомнил об этом разговоре сразу, как только остался наедине с хатой и двором.

Со старшим лейтенантом Морозовым они были дружны настолько, насколько это возможно в условиях воинской субординации. Морозов принадлежал к числу тех молодых командиров, которым доставляет высшее удовлетворение сознание своего полного и совершеннейшего владения предметом, и это техническое увлечение охотно перенимали у него наиболее способные из курсантов. С первых же месяцев учебы Багний постигал и матчасть и искусство вождения с легкостью технически одаренного человека, и после окончания автошколы был оставлен при ней в качестве инструктора. Звание младшего сержанта пришло за ним уже на целину, куда он был в числе других служащих автошколы командирован на уборку урожая. Целина (а побывал он там не раз) сблизила его со старшим лейтенантом, и к концу службы Багний стал водителем-асом, умевшим на слух безошибочно определять малейший дефект в работе двигателя и убежденным к тому же, что лучшее на земле занятие — это крутить баранку и наматывать на колеса километры.

Однако, когда пришла пора решать, как быть после демобилизации, он, хотя и дорожил мнением своего наставника, поступил по-своему, рассудив, что Морозов до мозга костей человек городской, равнодушный к земле и потому ему не понять всего того, что чувствовал Анатолий. Его тянуло в Сычевку, домой. Оставаться сверхсрочником при автошколе он не хотел, а почему — и сам не мог ответить определенно. Каждый год будут приходить новые курсанты и, отбыв положенный срок, уходить, что-то искать, чего-то добиваться в жизни, а он будет сидеть на месте, толстеть, гляди, и глупеть, как старшина Шигимага, прозванный Фиги-Миги, — у того даже шуточки из года в год повторялись одни и те же и в чертах лица, в выражении проступало что-то истерто-казенное. А может, сбежал от Тани, чтоб понять, что это было: любовь или, просто влечение. А тут еще письма из дому с настойчивыми просьбами матери…

«Ну что ж: поживем — увидим!» — подытожил Толька, оглядывая подворье. В конце концов, демобилизованный солдат — вольный казак: захочет — останется, не захочет — шоферу везде работа найдется. Живут же ребята — и ничего! Конечно, был бы жив отец, может, Толька рассудил иначе. Ну а пока он не жалеет, хотя то, что он встретил здесь, вряд ли кого могло обрадовать.

Он бродил по двору, расслабленный, успокоенный, отдыхающий душой, время уже текло медленно, тягуче, не подстегивало, торопиться дальше некуда, все, конечная остановка, присматривался ко всему, что попадалось в поле зрения, пытался представить, как тут жили без него. Только теперь, после долгого отсутствия, он увидел, как стара осевшая под бременем лет хата — таких в селе оставалось уже совсем немного, увидел свежую заплату на крыше и догадался, что это оттуда стрелял батько во время пожара. Забытая в сторонке у порога макотра с луком, треснувшая и схваченная у ободка проволокой, его, Тольки, еще работа, заржавевшая цепь от комбайна и колеса от плуга в бурьяне под погребом, накрытым тем же ветхим куренем, и та же перекосившаяся дверка со знакомой клямкой… — все невзрачное, заброшенное, но вот почему-то радостно и покойно от этой встречи, тепло в груди будто разливается.

— Ангел, будет тебе ворчать! Иди ко мне, ну! Хочешь колбасы московской, копченой? Погоди, сейчас угощу.

На минуту Толька зашел в хату, скинул бушлат, бегло осмотрел горницу, кухню. Потолок вроде стал ниже, и свету будто поубавилось, а в остальном ничего не изменилось, точно вчера его провожали. Печь, лежанка, деревянная, на досках, кровать с горкой подушек, старый патефон, который Петька, должно, уже распотрошил до винтика, и тот же крюк в матице, к которому подвешивали люльки (и его, Толькину, тоже)…