Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Вскоре Алешка насторожился, услышав крики и стрельбу. Потом разобрал, что это Прокоп носится по полям, отчаянно матерится и палит из ружья. С чего бы это он? Этак недолго и в беду вскочить!

Начинало смеркаться.

Появился наконец Прокоп. «Тулку» держал в руке. Был доволен и весел.

— Порядок! — сообщил. — Всех разогнал! Теперь до утра никто сюда и носа не покажет. Кому охота связываться с Прокопом? Скумекал?

Он разломил ружье, посмотрел в стволы на свет, загнал патроны.

— Со мной, Олекса, никого не бойся! Давай сейчас на шлях, а там развернись и по отаве прямо к скирду. Ну, трогай!

Отступать было некуда.

Когда Алешка подъехал к длинному черному скирду, Прокоп был уже там, по-хозяйски похаживал, совал руку внутрь, выдергивал пучок-другой, нюхал.

— Эх, сам бы ел, да денег надо! Давай сюда. Тут и клевер вроде лучше. Душистый, что твой одеколон! Был когда-то такой одеколон, назывался «Сено». Высший сорт!

Прокоп снял рубель и веревку, стал с вилами на телеге, Алешка начал подавать. Объездчик как ни в чем не бывало балагурил, укладывая и приминая слежалые пласты сена, похохатывал над Алешкой, который не мог избавиться от страха и после каждого навильника втихомолку озирался по сторонам.

— Чудак! — смеялся объездчик. — Прокоп слов на ветер не бросает. Так что работай смело, без оглядки!

Воз кончили укладывать, когда уже совсем стемнело. Увязали. Выбрались на дорогу. Прокоп поехал впереди, Алешка следом.

— Вот тут осторожнее! — иногда раздавался из темноты голос. — Перевернешь — голову под мышкой носить будешь!

Возле села вспыхивали огни фар — там машины возили зерно от комбайнов. Не наткнуться бы на кого-нибудь! «Господи, только бы не попались! Вовек больше не поеду…» — переживал Алешка.

Но, к счастью, все обошлось. Не доезжая до села, Прокоп свернул вправо. Долго колесили по проселкам. Было уже за полночь, когда въехали в Сычевку с другой, противоположной, стороны. Улицы были пустынны. Прокоп пришпорил коня, ушел далеко вперед и вскоре нырнул в глухой переулок, выходивший к лесу. Алешка тоже подстегнул лошадок, опасаясь потерять Прокопа из виду. В конце переулка возле двора Кучугурного, бухгалтера сельпо, увидел привязанного у калитки гнедого. В сенях Прокоп о чем-то совещался с хозяином. В сарае поскуливала закрытая, видно, еще с вечера собака.

Воз разгрузили быстро и без лишнего шума. Кучугурный пригласил в хату, занавесил окна и зажег лампу. Ушел в горницу и вернулся с деньгами, сунул Прокопу. Тот посчитал и тут же сторублевую бумажку отделил Алешке: «Держи, заработал!» Пили мутный самогон, закусывали сырыми яйцами и салом, и бухгалтер, тщедушный лысоватый дядька, все извинялся, что не может принять гостей как положено.

— А ты не горюй! — утешил его Прокоп. — Мы завтра по дню нагрянем!

Со двора выехали часу, должно, в третьем. Прокоп привязал своего гнедого к задку телеги, сам развалился на сене.

— Понял, как надо жить? За такой воз в Быкове на ярмарке вдвое больше дадут. Ну а нам-то что? На горилку да на табак хватит? Хватит. Ну и ладно. Завтра поедем?

— Поедем!

Захмелевший Алешка согласен был решительно на все. Еще бы: вот она, сотенная, тут, в кармане. Пощупай — хрустит! А он, растяпа вислоухий, бывало, рад-радешенек, когда два трудодня заработает, вкалывая до седьмого пота. Тут за каких-нибудь три часа — такой кусок! Почему бы еще разок не рискнуть?

— Со мной ты никого не бойся, — продолжал объездчик. — Потому как на Прокопе весь колхоз держится. Уразумел? Не будь Прокопа — все вмиг растащили бы до нитки. Жить надо? Надо. А не украдешь — не проживешь. Пусть сосед не обижается, что мы его нынче ощипали малость — не надо спать, дурак. Верно? Я со своего поля не возьму, нет. Тут уж хрена! Потому как у Прокопа свое понятие имеется! Скумекал?

Шальной, пьяный, он много говорил, хвастал, смеялся и пробовал петь. Алешка больше привык видеть его насупленным, неразговорчивым, а тут Прокоп как-то неузнаваемо преобразился.

— Ночка темная — это, брат, наше время. Объездчиков и воров. Тут уж не зевай: кто кого. Объездчик — он, как сова, должен ночью жить. А днем тоже не спи. Вот такая служба собачья. Одного не пойму: кому нужно, чтоб мы друг у друга тянули? Ну, ты у меня, а я у тебя или у соседа. Почему так, Алешка, получается? Ты в школе семь годов учился, должен знать. У меня-то образования три класса да четвертый коридор. Дальше духу не хватило. Отвечай, почему так получается?

— Откуда мне знать? Мы этого не проходили! — засмеялся Алешка. Пусть не думает Прокоп, что он, Олекса, такой уж простак!

На плотине объездчик потребовал остановиться, слез и взял с телеги ружье.

У островка среди редкой осоки там и здесь белели ночевавшие на пруду домашние утки.

— Сколько с одного разу, а?

— Да ни одной! — подзуживал Алешка, считая, что Прокоп шутит.

Щелкнули взведенные курки, объездчик вскинул «тулку», и тут же стволы плюнули пламенем, взорвалась тишина. Гулкое эхо выстрелов покатилось над прудом. На воде поднялся утиный переполох.

— Дядьку, — испуганно прошептал изумленный Алешка, — тикать надо!

Прокоп перезарядил ружье и снова вскинул: бах! ба-ах! Сколько уток он уложил — с берега не разобрать. Подранки кружили, били крыльями по воде, в ка мышах шелестело и крякало.

— Эх, разгулялась беднота, аж кухвайка пидлита! — захохотал Прокоп.

И снова — дуплетом! Стон стоял над прудом.

В окнах ближних хат зажигались огни.

— Дядьку Прокоп, — слезно умолял Алешка, — тикаймо!

Объездчик попробовал было сосчитать трофеи, но потом махнул рукой, повалился в телегу: «Давай гони!» Алешка дернул вожжи. Стоя на коленях, нахлестывал лошадей. Гнедой на поводке рысил вслед.

— Вот это поохотились! — заливался смехом Прокоп. — Как короли! А ты говорил — ни одной! Да там их осталось штук двадцать, не меньше!

Алешка успокоился лишь возле хаты Прокопа. Ему все казалось, что следом за ними бегут Иван Цюпа, тетка Параска и другие, чьи утки, как он знал, всегда ночевали на ставку. Ну, теперь можно наконец ехать домой и заваливаться спать.

Но оказалось, что приключения этой ночи еще далеко не кончились.

— Ты положи коням и давай в хату, — сказал Прокоп, как только завернули во двор.

Алешке стыдно было признаться, что ему все это надоело и что он хотел бы хоть часок всхрапнуть до рассвета, потому что с утра должен быть на работе. Но сказать об этом у него не хватило духу. Он убрал рубель и веревку, распряг лошадей и повернул их к телеге, где на дне оставалось немного сена, и пошел, опасливо косясь на лежавшую у порога суку, в хату. Там уже светились окна.

Анюта, жена Прокопа, сонная и заспанная, торопливо натягивала юбку поверх рубашки, то и дело поправляя разлохматившиеся волосы.