Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Сопляк! — сказал громко Прокоп, не поднимая головы, словно обращался к малосольному надгрызенному огурцу, лежавшему перед ним возле тарелки. — Он меня еще стыдить будет! Курица яйцо… Яйцо курицу не учит! Что он понимает в жизни, молокосос! Жизнь — она…

Но, по-видимому, дать определение, что же такое жизнь, Прокоп не решился, то ли потому, что не нашел нужных слов, то ли потому, что охватить ее умом всю сразу, и то, что было, и что есть, и что еще будет, — было невозможно. Поэтому он ограничился тем, что пошевелил пальцами в воздухе, изображая, должно, этим неопределенным жестом всю ее сложность, и затем надкусил все тот же огурец, пожевал, тупо уставившись в какую-то точку на полу.

— Понятно! — сказала Валета насмешливо. — Все как по косточкам разложил!

О чем это Прокоп намекал Олексе? Валета уже и рот открыла, собираясь приступить к выяснению таинственных обстоятельств («А что это у вас с Алешкой за секреты?»), как Прокоп неожиданно поднялся, толкнув стульчик, и, нетвердо ступая, вышел. Хряпнула отброшенная половинка двери. Она осталась открытой, и было слышно, как в темноте шаги стихли где-то за хатой.

Валета, недовольная, стала убирать со стола, ожидая с минуты на минуту, что Прокоп появится: торбочка и картуз лежали на стуле. «Что ж это они с Алешкой творили такое? — соображала, перетирая тарелки. — О какой это охоте он говорил? И что за сено? Дьявол плешивый, разбередил и выскочил, будто назло!» Она начала строить, теряясь в догадках, различные предположения, но, сколько ни пыталась, ничего придумать не могла. К этим мучениям добавилось еще всплывшее вдруг «гадюка в юбке» — тогда, в разговоре, эти слова сочтены были за обычную хмельную откровенность, а теперь, наедине, они вновь пришли на память, уже обидные и оскорбительные. А, господи, нашла кого слушать! Дураком был, дураком и остался! Больше полвека прожил, а что толку-то? В хате хоть шаром покати. А ведь мог бы, будь поумней, и новую поставить, и про черный день запас кое-какой сделать. Иной ведь на его месте, будучи старшим объездчиком и доверенным Демешко, мог бы воздвигнуть такие хоромы, что поди поищи! Пусть ее, Валету, кое-кто и считает непутевой, но у нее большой каменный дом под шифером, каменный сарай на фундаменте, цементированный погреб… А загляни в комнаты: никогда не скажешь, что это сельская квартира. А у Прокопа что? Дедовская хата-развалюха, ружье паршивое да потрепанный, курами засиженный патефон. А еще, недотепа, тянется других поучать!

Валета убрала посуду, закрыла на ключ ящики, успела подмести, а Прокопа все не было. Она вышла проверить, не уснул ли где под стенкой?

Изредка брехали собаки. Далеко, где-то возле леса, девчата-полуночницы самозабвенно вели песню.

Прокоп точно сквозь землю провалился.

Валета вернулась в буфет и, перед тем как погасить свет, холщовую торбочку с бутылкой переложила на подоконник и туда же кинула Прокопов картуз. Еще раз оглядев комнату, с явным сожалением и досадой щелкнула выключателем.

В условленный час Алешка подкатил к хате Прокопа, осадил коней. Ездовой он хотя и молодой, но ездить умел. «Ты приезжай ко мне, — сказал утром старший объездчик. — Как погонят скот с поля. Есть одно дельце. Не пожалеешь!»

Алешка после того целый день гадал, какое это может быть дело у Прокопа к нему, четырнадцатилетнему пареньку, который только этим летом кончил семь классов? Конечно, в неурочное время ездовые подрабатывают иногда. Он сам уже дважды привозил старому Махтею глину для замеса. Заплатить ему, положим, ничего не заплатили, но зато вечерять сажали с почетом, в красный угол, угощали чаркой, разговаривали как со взрослым работником. Словом, обхождение было самое уважительное, не то что, скажем, в школе, где Алешку чуть ли не каждый божий день знай чистили да песочили. Алешка считал, что ему повезло: Прокоп мог пригласить и кого-нибудь другого, и никто, пожалуй, не отказался бы. Даже за честь посчитал бы, поскольку ездовым очень даже выгодно поддерживать хорошие отношения с объездчиками, иначе пропал весь твой «калым». Правда, говорили, что с Прокопом каши никакой не сваришь, но на всякий случай уважить, конечно, нужно было.

Алешка намотал вожжи на люшню и пошел во двор.

Жил объездчик в старой хате, осевшей под бременем лет. Соломенная кровля местами запала, подернулась бархатистым изумрудным мохом. В сторонке, боком к улице, стоял сарай, возле него лежала куча антрацита, привезенного недавно — еще пылью не покрылся, — и горка торфяной крошки. Сада не было — Прокоп давно срубил, чтоб не платить налог, и огород начинался сразу за сараем. Каким-то удручающим безразличием и запустением веяло от усадьбы.

Под ноги Алешке, едва он ступил во двор, с лаем кинулись два здоровенных пса, стали теснить к стенке. Алексей отбивался кнутом. Улучив момент, забарабанил в окно. Вышел Прокоп в рубашке навыпуск, отозвал бесновавшихся собак и запер в сарай.

— Что, испугался? — спросил удовлетворенно. — Тут, брат, запросто не пробьешься. Соседей и тех не всегда пускают. А чужой и не показывайся.

Он повел Алешку в хату. На углу под шелковицей, единственным на весь двор деревом, был привязан шустрый гнедой конек.

Кроме хозяина, дома никого не было. На столе, покрытом вылинявшей клеенкой, стоял ряд зеленоватых от окиси гильз.

— Ты вот что, — сказал Прокоп, подсаживаясь к столу и возобновляя прерванное, по-видимому, занятие: рвал газету, мял, катал шарики и закупоривал ими патроны, — ты давай гони сразу к острокутской границе. Там я тебе все и растолкую. Вилы с тобой? Под сараем возьмешь рубель и тройчатку.

«Подумаешь, дельце! — пренебрежительно решил Алешка. — Чего тут еще растолковывать? Не маленький».

— Да, в сенях забери веревку, — вспомнил Прокоп, когда Алешка уже выходил. — Она, правда, еле-еле… А я тебя догоню. Вот только закончу набивать.

Возле сарая Алешка нашел вилы-тройчатку и кривой осиновый рубель — жердь, при помощи которой увязывают солому на возу, кинул в передок старую бечеву, лошади сами тронули, и Алешка вскочил на грядку телеги уже на ходу.

Вслед за телегой курилась пыль, рубель постукивал о задок.

За селом, на холме, откуда хорошо видна вся Сычевка, Алешка оглянулся и увидел всадника, скакавшего наискосок через жнивье. Это был Прокоп. Он поскакал, однако, стороной, скоро исчез из виду и вынырнул уже у самой границы, разделявшей поля двух соседних колхозов. Алешку с подводой он оставил в лощине: «Ты тут покури, а я сейчас…» — и скрылся. Алешка закурил, обдумывая складывающиеся обстоятельства. Он уже понимал, что не зря Прокоп привел его сюда, к самой меже, значит, сено (за горбом сразу же начиналось большое клеверище) будут брать с чужого поля. Есть какой договор или нет, Алешке-то что? Его дело телячье. С чужого так с чужого. Объездчику видней.