Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Заслужила, значит! — засмеялась Валета и добавила, играя бровями: — А вот что во мне все насквозь светится — такого вроде не примечала…

Прокоп, однако, пропустил мимо ушей кокетливый намек, приглашавший к разговору веселому и фривольному.

— Ты волоки сюда еще пляшку. И, слухай, давай трахнем за шкурку!

— Это какую такую еще шкурку?

Валета, конечно, отлично все понимала, но хитрила, стараясь отвлечь внимание Прокопа от вопроса о новой пляшке.

— Ну… тоненькую, сухую. Я возле леса на ямах часто находил. Ну, выползок ужиный, который после линьки остается. Или гадючий. Гадючий — это уж точно, потому как ты в председательшах лютая была, вроде гадюки в юбке. Стало быть, мы с тобой оба гада и есть. Только я-то по глупости, из гонора и спортивного интересу. Да еще, может, с тоски. А ты, похоже, как всерьез. А для Ганки Карпенковой все одно гады — и ты и я. Вот так. Начистоту если. Помнишь, скольких я к тебе приводил? Помнишь?

— Ну, было, — отвечала Валета, несколько задетая сравнением. — Ну и что?

— А Матусевича помнишь? Ну… финагента?

Еще бы не помнить! Когда-то он был одной из самых видных фигур в Сычевке — рябой, какой-то мятый и скользкий, точно маринованный гриб, в насквозь пропахшем «бурячихой» коричневом вельветовом костюме. Было в этом человеке что-то от лавки, которая с незапамятных времен стояла в сельсоветской прихожей: она вся вытерлась, лоснилась, несла на себе следы долгого общения с людьми. Хозяйки, бывало, прятались в страхе, завидев Матусевича из окна.

— Тертый, зубастый мужик был и сволочной… — продолжал Прокоп. — Не мужик, а насос ходячий!

— Э, нашел кого вспоминать!

— А что, не нравится? Вы же вместе в одной упряжке ходили! А теперь нос воротишь?

— Да ладно, будет тебе. Что было, то сплыло.

— Ну, это ты брось, Валентина! Старое хулить будешь — зоб вырву!

— А я что разве сказала?

— …Брось, понятно? Я вот что скажу: человек, если в нем уважения или страха нету, он расплывается. Как тесто: ты его вечером поставишь на лежанку, а к утру оно сбежало. Потекло, значит…

— Насчет теста ты закругляйся.

— Н-нет, погоди! Прокопа уважали? Да духу одного его боялись! Скажешь, нет? Вот то было время! А теперь… Теперь можно и собаку пристрелить, и в душу плюнуть… Но ты попомни, Валентина: кое-кто еще завоет не своим голосом, еще поплачет кровавыми слезами — не будь я Прокоп Багний!

Тяжелой ладонью грохнул Прокоп по столу — звякнул опрокинутый стакан, подскочили тарелки, — побледневший, посеревший, с хищно округлившимися вырезами ноздрей, вперил мутный взгляд в буфетчицу, словно это она совершила тяжкое преступление.

— Начинается! — строго заметила Валета. — Ты мне посуду не бей! Давай кончай и ступай до хаты. Там и будешь стучать. А тут у меня казенное имущество!

Прокоп нервно всхлипнул, шумно потянул носом, крылья его раздулись, и тут же отошел, обмяк. Краска, схлынувшая было с лица, вернулась вновь.

— Вот где у меня печет, — ткнул себя кулаком в грудь, — и ничем его не зальешь!

— А короткая же у тебя память, Прокоп! — сказала Валета, все более распаляясь в споре. — Духу, говоришь, боялись? А ты забыл, как всем селом тушили твой сарай? Забыл? Или, может, ты сам его поджег? Вот тебе и уважение! А тебе все мерещится… сон сивой кобылы, извиняй на слове. Выдумал ты все! Погулял в свое время, потешился, а теперь тебе и кажется небось, что жизнь вроде не так идет, как нужно. Как тебе хотелось бы. Старого, Прокоп, не воротишь! Да оно, если по справедливости, пора и честь знать!

— Ты тоже, значит, туда же? Прокоп нужен был, когда колхоз в заплатах ходил… дырка на дырке. Во как нужен был, чтоб гавкал да на людей кидался! А как разбогатели, так тут уже, выходит, мы вроде и не родичи. Можно, выходит, Прокопу и по шапке дать. Ну где же тут правда?

— Ой, что-то поздненько ты хватился эту самую правду искать! Стало быть, раньше она тебе не нужна была, правда-то? Что-то не припомню, чтоб у тебя такая забота была!

Прокоп жестко провел по лицу рукой, точно паутину снимал, и так, зажав рот ладонью, немо уставился на Валету. Был он изрядно пьян. Валета близко видела его глаза, маленькие, утонувшие в складках и буграх, и казалось ей, будто не в глаза она заглядывает, а в пустую хату, где когда-то жили, а теперь убрали все, оголили стены, в хату, где была одна сплошная серость и пустота, близко, казалось, видела чужой и непонятный мир, и невольно поежилась с таким ощущением, словно ненароком подсмотрела что-то постыдное, что никому постороннему видеть никак не пристало. Но в следующую минуту это ощущение исчезло, потому что Прокоп зажмурился. А когда отнял руку, он был таким же, как всегда.

— Брешешь… Брешешь ты все, девка! — буркнул невнятно, почти безучастно. Он опустил голову и сидел так некоторое время в какой-то полудреме.

— Дядьку!» — громко позвал его Олекса и тронул за рукав. — Не спите, чуете? Давайте уже эту лавочку закрывать!

Прокоп очнулся.

— Ты помнишь, Олекса… — Он с трудом ворочал языком. — Ты помнишь, как мы с тобой… охотились? Как с сеном-то… а? Нет, ты прямо скажи… помнишь?

Прокоп неожиданно засмеялся и натужно закашлялся.

Валета насторожилась: это он о чем?

Разрумянившийся от выпитого Стусь с последними словами Прокопа еще больше побагровел, уши его стали малиновыми. Не торопясь, старательно давил он папиросу в стеклянной пепельнице и уже не ухмылялся. Губы его обиженно, по-детски вздрагивали.

— Дядьку, вы знаете, я рос без батька… — сказал наконец с дрожью в голосе. — Учить уму-разуму меня некому было. А вы… Нашли чем хвастать! Стыдно, дядьку!

Пухлощекий и обычно невозмутимый Олекса, видимо, вспомнил свою горемычную безотцовщину, проникся острой жалостью к самому себе, незаслуженно обойденному капризной судьбой, и продолжал уже с пьяной плаксивостью:

— Вы чему меня хотели научить? Куда толкали? С тем, у которого есть батько, вы не поехали бы, правда? — а выбрали сироту… И теперь хвастаете?

— Ну вот… этого еще не хватало! — иронически заметила Валета, она не выносила слезливых мужиков. — Сидел, сидел, клевал носом, да и вспомнил, что байстрючок?

Олекса вскочил. Лицо его было густо-красным. Казалось, стоит тронуть пальцем щеку, и брызнет кровь.

— В общем… Спасибо за компанию… за все спасибо! — бросил напоследок и выскочил в сени, хлопнул створкой двери.

— Гляди ты, сердце как у воробья! — сказала Валета и стала складывать тарелки.

Прокоп, похоже, еще не понял, что произошло. Все было столь неожиданно — и вспышка сонного Стуся, и его уход. Прокоп сидел за столом, покачиваясь, и, недоумевая, кривил губы.

В комнате потянуло свежестью. Сквозь неплотно прикрытую створку вползли ночные шорохи и звуки: чей-то негромкий говор, далекий стрекот мотоцикла, шаги, скрип припозднившегося воза, лягушиный концерт на пруду…