Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Валета нарезала колбасу, вспорола банку консервов, выложила в тарелочки.

— Так где же это ты губу расквасил? — спрашивала между делом. — Может, которая поцеловала чересчур уж крепко? Да будь я твоей Анютой — бросила б такого, не посмотрела, что дети взрослые, что внуки уже. А ей-бо, не жила бы ни одного дня! А на кой черт мне такой мужик? Болтается где-то по ночам, десятками швыряется. А явится домой, так нет того, чтоб тихонько завалиться к курам и дрыхнуть, подымет весь дом на ноги, соседей всполошит… Знаю я тебя как облупленного! Скажешь, неправду говорю? А ей-бо, не жила бы. Дурная та Анюта, что терпит тебя. Петьку в интернат — и вольная пташка!

Прокоп не обижался за откровенность — бедовой буфетчице многое прощалось. Да и верно все: и то, что дети, кроме Петьки, уже совершеннолетние — Иван в Кривом Роге на руднике работает, недавно квартиру получил, Галька кулинарную школу окончила, замуж выскочила, средний, Толька, осенью демобилизуется, а Федьке еще год служить — и то, что он уже дед: у старшего третий год мальчонке, и что у соседей иной раз сон прогонит. Есть такой, что наберется и правит до хаты так, чтоб никто не видел и не слышал. Прокоп такую политику не понимал. Раз уж гулять так гулять, чтоб без утайки и чтоб дым столбом!

Валета, не переставая тараторить, поставила на столик бутылку «Московской» и закуску — все чин чином. Прокоп отодвинул маленький стаканчик, встал и взял с подноса два чайных. Один наполнил вровень с ободком, второй наполовину.

— Ну, давай, — сказал, поставив этот второй на край стола.

— Да ты что? — изумилась Валета, хотя и привыкла к подобным предложениям. — Чего это я с тобой пить буду?

— Слухай, ты меня знаешь? Ну так не ерепенься. Что же я, сам буду, что ли?

Прокоп не пил в одиночку — Валете это было известно, равно как и то, что он не признавал никакой иной посуды, кроме чайного стакана: пусть в нем будет на самом донышке, но непременно только, чтоб чайный. Во всех этих причудах заключалось нечто такое, что ей, пожалуй, даже нравилось.

— Заказал — пей, хоть лопни! — отрезала Валета, впрочем, не очень уверенно, потому что окончательно еще не решила, отказываться от приглашения или нет. — И кончай поскорей, закрывать давно пора.

— Что, дети малые дома?

— Не дети, но время позднее.

— Ну, ты давай, — не унимался Прокоп. — Что тебе сто грамм? Как собаке муха: хап — и нету. Ну, просит же человек!

Валета еще какую-то минуту колебалась, потом махнула рукой: «А, где наша не пропадала!» — в маленькую чарку плеснула из стакана водки, посмотрела на свет — не много ли? Затем вдруг вспомнила, что есть у нее полбанки малосольных огурчиков, и полезла под стойку, на тарелочку выложила — точь-в-точь как хлебосольная, внезапно раздобрившаяся хозяйка.

Но выпить помешали: в коридорчике послышались шаги, Валета кинулась было к крючку, но не успела, дверь открылась, и в буфет вошел Олекса Стусь, пухлощекий флегматичный парень. Год или два тому он демобилизовался и сейчас заведовал складом в тракторной бригаде.

— О, Олекса! — обрадовался Прокоп. — Здоров будь! Сидай!

Стусь начал было отказываться, уверяя, что забежал только на минутку — купить папирос. Но Прокоп ничего не желал слушать, усадил Стуся, наполнил стакан.

— Чего уж там, Алексей! — сказала Валета. — Раз вышла такая оказия — не тяни.

— Ну, будьмо!

Втроем они выпили, и Валета тотчас же ушла за стойку, дав этим понять, что находится все-таки на работе, и уже оттуда, точно из-за укрытия, наблюдала за тем, что происходило в зале. Она бранила себя за то, что согласилась выпить и что теперь не могла запросто выставить поздних посетителей. Впрочем, было еще не очень поздно — в динамике, что на улице, куранты отбили двенадцать, и гармошка возле клуба все еще наяривала «Карапета». Прокоп двигал вспухшими губами, из которых сочилась сукровица, и, налегая грудью на столик, с хмельной словоохотливостью убеждал в чем-то своего случайного собутыльника. Бывший объездчик всегда вызывал в Валете чувство какой-то неясной тревоги. В лице его все как-то двоилось, бугрилось и вздувалось. Нос, короткий и широкий, на конце разрезала бороздка, делила пополам; лоб, казавшийся высоким оттого, что переходил в лысину, тоже вздувался буграми над бровями, и эти бугры двигались, когда Прокоп хмурился; раздвоенный, точно спелый абрикос, подбородок выдавал человека крутого нрава. Возле Прокопа нужно было ходить с опаской, потому что никто никогда не знал, какую штуку он мог выкинуть в следующую минуту. Должно, это и рождало то состояние неопределенного беспокойства, которое томило буфетчицу. Рядом с Прокопом на стульчике лежала торбочка с пустой бутылкой и хлопчатобумажный защитного цвета картуз. Значит, Прокоп с работы домой еще не заходил.

— А ну, хлопцы, — грудной певучий альт буфетчицы зазвучал властно и требовательно, — допивайте вашу горилку и марш по домам! Что ж я, по-вашему, и отдыхать не имею права? Вам дай волю — до утра будете сидеть и все равно не выговоритесь.

— Не-е, ты погоди, не шуми… — остановил ее Прокоп, двинул ближний стул, хлопнул по нему ладонью. — Погоди. Сидай, я тебе сейчас все по косточкам разложу.

— Да я и так слышу!

— Не, ты сидай! Вот сюда…

Валета села, скрестив руки на груди и подобрав ноги. Зевнула, прикрыв рукою рот, — начинались застольные излияния. Сколько раз приходилось выслушивать всякие исповеди, и все они казались ей на один манер, с той, правда, разницей, что одни исповедующиеся напивались больше, а другие меньше. Случалось, что о буфетчице и вовсе забывали, будто ее и не было за стойкой, и не стеснялись в выражениях. А порой, как вот сейчас, настоятельно требовали, чтоб слушала.

Олекса пьяненько ухмылялся, курил, пуская струйки дыма в потолок. Глаза у парня замаслились, губы, и без того большие, стали вялыми и, должно, непослушными, потому что Олекса время от времени вытирал их пятерней, точно пытался возвратить им прежнюю чувствительность.

Нудно жужжала муха, безнадежно увязшая в липучке, что подвешена была к матице.

— Олекса что? Олекса еще сосунок, хоть и в армии уже отслужил, — говорил Прокоп, пытаясь выудить папиросу из пачки «Беломора», что лежала перед ним. Корявые пальцы никак не могли ухватить конец — и тогда Прокоп, рассердись, встряхнул ее так, что папиросы грудой вывалились на стол.

— Я подберу, — сказал с готовностью Олекса, а Прокоп, поглощенный какой-то своей мыслью, не обратил внимания на рассыпавшуюся пачку.

— Ты вот в председательшах была, должна понять. Ну, знаю, что ты там думаешь… все вы думаете о Прокопе. Он, мол, такой… сякой. Думаете, ну и ладно. Мне наплевать. Нет, ты погоди, не перебивай! Ты в начальстве ходила, можешь понять меня… хотя от тебя тоже одна шкурка осталась… такая, что аж светится насквозь. Пришло время — дали и тебе, значит, коленкой под зад, и будь здоров, кирюша!