Михаил Миляков - Лавина

Светлана Максимовна последние годы в Белозерск зачастила. Как каникулы школьные, так и едет. А то среди четверти, два, три дня в счет отпуска, да перерабатывать сколько случается, да еще воскресенье, оно, глядишь, и набралось. Травы, и корешки, и ягоды собирать в особые, меняющиеся от погоды сроки надобно и сушить на сквозняке в повети. Дело это хлопотливое, строгое, по счастию, начальство тоже в лечение травами уверовало, не только не мешало, а и содействовало как могло ее поездкам. Жаль, подольше оставаться не удавалось, Петр Васильевич принимался бомбардировать телеграммами. Как-то успокаивалась она душой в тех родных ей краях. Тишина лесная, неспешность, обычаи, до конца не изжитые, и сами разговоры говорливых тамошних женщин — как-то это не то чтобы уводило, роздых сердцу давало.

Никого уже почти из родни не оставалось, близкой, по крайней мере, молодые разъехались, старые поумирали. Но домишко тетушки Прасковьи Арсеньевны, в котором та проживала еще со своей матерью — бабушкой Светланы Максимовны, цел. Скособочился, балкончик под коньком, где светелка ее была, обвалился, крыша в заплатах толевых, а вот поди же резные петухи на наличниках по-прежнему веселы и задорны. Чужие вовсе люди живут, не деревенские, городские, чего им хлопотать, ремонтировать, тем более снесут наверняка. Вон какие многоэтажные, многоквартирные подпирают.

Тетушка Прасковья Арсеньевна когда-то преподавала русский язык и литературу. В красном углу фотографии висели, грамоты, много грамот, и крохотный старообрядческий медный складень, смятый немецкой пулей, — память о дедушке, спас его от смерти в первую мировую. А какие разговоры возникали, когда приезжала вместе с тетушкой Анной, мамой Аней, как привыкла называть ее Света. Тоже учительствовала и тоже русский язык и литература, но в младших классах. В отличие от тетушки Пани мама Аня не признавала современной литературы, и современная литература, в свою очередь, игнорировала ее: до седьмого класса доведет своих учеников и назад. Но какие обсуждения, какие споры! В жертву готовы были принести себя за литературу, ибо если красота спасет мир, то именно та красота, которую вливает в жизнь литература! Восторженная и несколько сентиментальная душа мамы Ани не умела делить свою любовь на мелкие дольки, отсюда, пожалуй, убеждение ее, что после Чехова все не то, все жестко, во всем борьба. Многое вызвали к жизни в спокойной, безмятежной Светочкиной душе те горячие споры, порой доводившие до ссор, и многое, надо полагать, предопределили.

Обе тетушки остались старыми девами. У мамы Ани, она старшая из сестер, имелся жених, бог знает когда, еще до войны, да что-то с ним стряслось, время было суровое, сгинул. С тех пор ни на кого смотреть не хотела. Она и воспитывала Светочку, ходила за ней.

Да, сироты, сироты… Сироты военных лет и послевоенных. И такие, как Паша: отец есть, а лучше бы и вовсе не было. Основной, кстати сказать, состав ее речевой школы был и остается.

Полтора годика было Светочке, поехали на лето в Эстонию, на хутор какой-то, фронтовой друг отца пригласил. Неделю пожили, и ночью в окошко, как раз в комнату, которую они занимали, кто-то гранатой. Отец под Ленинградом, под Сталинградом, в Польше сражался, две всего красные полоски за ранения на рукаве носил, — и вот так. Мама еще пожила день. А она, крохотульненькая, ни царапинки. Тетушка Анна взяла к себе. Звала ее мамой. Потом, постарше выросла, тетушка запрещала: «Мать твоя как святая жила и смерть приняла мученическую, нельзя, грех таким именем другую называть». Да что делать, привыкла, мама Аня да мама Аня. Ни на шаг от себя мама Аня ее не отпускала. Улицы боялась, хулиганов. В студенческие годы тоже ни к подругам, ни в компании — никуда. Покуда не появился Петр Васильевич, как пришитая к юбке сидела. Вдовцом он был бездетным, к нему перешла. Потом обмены разные, с мамой Аней съехались. Все равно каждый день после уроков к ним спешила. Хозяйство их вела. Бывало, тетрадок принесет проверять! И стирка, и готовка, и на все ее хватало. А пироги, шанежки с черникой, с грибами, рыбники!.. Ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Еще совсем недавно, хоть вовсе старенькая была, в праздники да чтобы без пирогов, как можно…

…Нет, то есть да, да, все хорошо у нее. Дети пусть не свои, но они ей дороги и близки. Только вот расставаться грустно бывает. Выправишь, выучишь, наладишь и — счастливое вроде бы событие — переходят в обычную школу, в новую нормальную жизнь. А она томится: как они без нее, сумеют ли приспособиться, полюбят ли их? Да уже другие, жалкие, стесняющиеся своих бед и злые тоже, успевшие ожесточиться, ждут ее, требуют ее внимания, любви. Так что все правильно. Только бы Петр Васильевич не болел. Что-то он в последнее время огорчает ее своими капризами, недовольством. Не по нраву ему многое, горячится. До того себя доводит, что надо вызывать неотложку. Тут и Афганистан, и газопровод, которым должны гордиться, и погода, и сельское хозяйство. А все телевизор, бесконечное сидение перед телевизором. Но и это в пределах ее терпения. Одно ее тревожит и чем дальше, тем больше, гонит по ночам сон, делает невнимательной на уроках, и это Паша. (Привыкла по старой памяти, Паша да Пашуня. В прошлом году пригласил на день рождения, самый конец августа, как раз вернулись с Петром Васильевичем из Белозерска, и кто-то из его коллег по журналистской работе обратился к нему «Павел Ревмирович», — не сразу и сообразила.) Да, дурно, что слишком часто видятся, уж всякую неделю обязательно. Дурно, что он не женится. Что дарит ей книги, монографии с репродукциями, а то еще встречает после уроков, провожает домой, и совсем дурно, что смотрит на нее как-то не как надо. Какие-то другие стали глаза у него, взгляд ждущий и несчастный, смущающий ее. Дурно, что без конца целует ей руки, что прошлый год, когда наконец-то уехал в свои горы, закидал письмами. И теперь… Письма, письма и письма, восторженные и грустные, и слишком много о ней, вопросов много, совершенно нелепых предположений, нетерпения… И нежности. Ну что это, можно ли! О чем он думает в самом-то деле? Манеру взял, сидит во дворе, в садике, едва не под самыми их окнами, поздно вечером выглянешь — сидит. Запретила наотрез. Сказала, что эгоист, что все, что хотела воспитать в нем, только и держалось на вечных понуканиях. Ни порядочности подлинной, ни мужского самоотверженного достоинства… Раскраснелся, голову опустил, как когда-то, когда за тройки начинала распекать, — но ни слова. А спорщик ужасный.

Так что, если не впустую усилия образумить его и привести в норму, тогда, что ж, не на что особенно и жаловаться, все хорошо. Да нет, конечно, будет держать себя прилично. Месяц в горах среди молодежи, глядишь, встретит кого-нибудь, какую-нибудь милую девушку. Себе под пару. Глядишь, и влюбится, и перестанет мучить ее, издеваться над нею… Да, да. А потому все хорошо. Все хорошо несомненно. Все как нельзя лучше. Все хорошо, хорошо, хорошо… И она расплакалась.