Михаил Миляков - Лавина

Она устала. Устала! Как этого не понять, пыталась она объяснить еще в Москве, когда встал вопрос о Кисловодске. Ей необходим полноценный отдых. Что ей делать в горах? Ее не интересуют никакие горы! Но разве в чем-нибудь убедишь? Восхождение запланировано на конец августа, в пересменок, он не может — видите ли! — при всем желании передвинуть ни раньше, ни позднее. И Воронов не может, хоть он руководитель группы. «Сошлись на экстренные служебные дела!» — просила она, смиряя себя сколько могла, ласково и нежно. — «Какие служебные? Ты же знаешь, как Воронов теперь со мной, после того, как я ушел из НИИ. Да и зачем тебе ехать в Кисловодск? Сердце у тебя, слава богу, здоровое…» Кто, скажите, кто выдержал бы подобные ответы? Конечно, возмутилась, и как не возмутиться: «Ах, тебе хотелось бы, чтобы у меня было больное сердце? О, я тебя насквозь вижу! Тогда бы ты возликовал: не танцуй, сиди дома, вари обеды…» Он — надо отдать ему справедливость — старался сдерживать себя, боясь настоящей ссоры, тем более видел, что кругом не прав. «Ты должна меня понять, — принялся он канючить. — О таком восхождении я мечтал несколько лет. Схожу и успокоюсь. Оно мне необходимо. Как бы тебе растолковать… Для самоуважения, что ли?..» — «Не понимаю и никогда не пойму! — возмущалась она чуть не плача. — Глупое мужское тщеславие. Хорошо, Саша, он целый год сушит себя в своих вычислениях, еще студенты, с ними морока. А ты? Месяца в Москве не просидишь. Архангельск! Архангельск! Вологда, Петрозаводск, только от тебя и слышишь. Теперь еще какое-то Кенозеро. Люди стремятся улучшить свою жизнь, наполнить чем-то интересным, украсить. Едут в Карловы Вары, в ГДР, Когда мы были в последний раз в консерватории? Лучше уж совсем бы переселился в этот свой Архангельск или на Кенозеро!»

О, да, в тот раз она решила все высказать или почти все, во всяком случае, хоть на время освободиться от негодования, которое постоянно копилось в ней. «Пашка твой! Что это за знакомство? — вспомнила она к случаю. — Что у тебя общего с ним? И какой от него толк, желала бы я знать? Хоть бы раз букет цветов принес. Положим, мне от него никакие цветы не нужны, и без того ставить некуда. Я уже не говорю, что-нибудь напечатал. Я в его глазах, выходит, не заслуживаю даже, чтобы мое имя упомянули хоть в «Московском комсомольце?» Между прочим, я ношу твою фамилию. Спортивные какие-то заметочки, очерки жалкие, на большее он просто не способен. Стоило из-за подобной чепухи специальность свою бросать. Или это вас и соединяет, что оба неудачники?»

В чем она не права, спрашивала она себя. Подчиниться его прихотям, его глупому мужскому тщеславию? О, нет! Ее любовь, ее жизнь — в танце. Подчиняться хочу, но не умею! Саша, тот — может, если считает для себя разумным, а она вот так. И это куда женственнее, изящнее, элегичнее как-то. Подчиняться хочу, но не умею. Не умею и никогда, никогда не сумею, чуть не напевала она, идя рядом с Вавой и пряча лицо в цветы, в алые, нежные лепестки, обволакивающие ее своим ароматом.

Конечно, Регина была некоторым образом разочарована. Вовсе не ждала она встретить Сергея, но, когда подскочил этот надоевший в Москве поклонник, этот шустрик, как-то вдруг… защемило. «Все-таки горы, мало ли, хоть и Саша там. Саша не допустит никаких неосторожностей, на него можно положиться. Горький опыт пошел ему на пользу. То есть я не то имею в виду, но все равно, Саша стал куда осмотрительнее, дальновиднее, Докторскую делал, ни о чем знать не хотел. А был бы повнимательнее, не так сосредоточен на одном… Попробовал бы у нас кто так, живо бы съели. Говорят, балерина, балерина! Самая прославленная артистка позволяет себе ровно столько, сколько может себе позволить. И все же, все же… если бы Сережа был сейчас рядом…» И она с подчеркнутой приветливостью включилась в разговор.

Не любительница Регина много говорить, зато превосходно умеет слушать. Не раз делали комплименты, что в ее обществе даже у вовсе неразговорчивых развязывается язык, мало того, настоящий объявляется дар.

То-то и Жорик, страх боявшийся, что от волнения последним дураком выкажет себя, после двух-трех ничего не значащих замечаний Регины совершенно преобразился и уверенно, свободно, с шутками-прибаутками о таком, что никого не задевает, не вносит напряженность, и между прочим к месту. Как в прошлом году, возвращаясь с Кавказа, прилетел во Внуково, прошел в зал, где багаж, а там народу!.. (Жорик не упомянул, что встречала его весьма давняя его подружка, отношения с которой то прерывались, не обязательно по Жориковой вине, то возобновлялись с новым пылом.)

— Стоим в очереди за багажом, уже по рейсам разобрались, время идет, самолеты один за другим подбавляют и подбавляют, и понемногу людьми начинает овладевать ярость. Ни черта не умеют порядок наладить. Лёту каких-то два часа, а получить рюкзак с барахлишком да ящик винограда… Все самолеты сажают во Внуково, других аэродромов нету? — с распирающим весельем вспоминал он.

Они заметно отстали от других пассажиров, спешивших наперегонки к зданию аэровокзала. Регина терпеть не может никакой спешки, хватит с нее в Москве, нарочно семенит мелкими неторопливыми шажками. Крепкие, сильные икры, прямая спина и развернутые плечи (Жорик нет-нет ухитряется облизать ее глазами), маленькие груди чуть приподнимают обтягивающую блузку, широкая расклешенная юбка подчеркивает осиную талию, на локте левой руки букет, в правой держит раскрытый японский зонтик, — хороша! С ума сойти до чего хороша! (Сердце Жорика пухнет, во рту сухость.) «А то горы и горы, — думает Регина. — Сережа в письмах без конца о горах, как будто ничего другого на свете нет. Слышать не хочу ни о каком альпинизме».

— Рекламируют: «Быстро, надежно!» — с распирающим весельем частит Жорик. — Трепачи несчастные! Крик, гвалт. Еще немного и разнесли бы к чертовой бабушке загородки, барьеры, ринулись бы за своими чемоданами. Уже и начальство требовали, и жаловаться грозились.

Жорик вроде бы рассказывает Ваве и поминутно оборачивается к Регине, не может не оборачиваться, не смотреть. Жарко, Регину охватывает безразличие. Не хочется никуда идти, ехать, ничего делать. Разве что на море бы, искупаться. Она опять поднесла букет к лицу, вдыхает тяжелый, дурманящий аромат. «Интересно, далеко санаторий от моря? И как все-таки Жора узнал, когда мы прилетаем? Вава, конечно. А, пускай. Иначе вообще со скуки удавиться можно. Пускай крутится. Приструнить всегда успею».

— На следующий день в газетах репортажик, как у нас принято. Но слухи! Все становится известным, что было и чего не было тоже. Так вот, в Шереметьеве самолет садился откуда-то издалека, из Иркутска, что ли, в общем одно шасси не выдвинулось. Воздух закрыли, рейсы прибывающие — во Внуково, потому и затор и столпотворение. А туда разных аварийных машин нагнали, пожарных, «скорой помощи». Лётари выжгли свой керосин и — хо не хо — пошли на посадку. Представляете, на одно шасси! Почище, чем у нас в альпинизме. И посадили, черти полосатые. А мы во Внукове тогда, ох и кляли, ох и измывались над аэрофлотовской шатией и лётарями, и разлётарями. Нет, чтобы сказать прямо, открыто, так, мол, и так. Разве можно! Аэрофлот бережет наше время и способствует хорошему настроению.