Аркадий Минчковский - В наши дни

Потом он вытащил из-под койки свой блеснувший на свету никелем уголков и кнопочек чемодан, опустился перед ним на корточки и, одновременно щелкнув обоими замками, извлек из чемодана желтую объемистую книгу.

— Ярослав Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка», — звонко отчеканил паренек. — В Москве, на Кузнецком мосту, достал. В очереди стоял, — и вдруг он весело рассмеялся: — Классная книга… Ну и пройдоха же был!

— В Москве, значит, побывал?

— Ездил, — живо обрадовался началу разговора парень. — Я сам с Наро-Фоминского района. Два года дома не был. Вот и ездил на побывку. Ну и в Москве, конечно, погулял. — Он опять рассмеялся чему-то своему. — В нашей Москве не соскучишься.

— Теперь к себе?

— Ага, — кивнул он головой. — К себе, в МТС Развеевскую… Я из патриотов. Ехал, правда, в совхоз, а направили МТС поднимать.

— Поднял?

Он, кажется, не понял юмора и обиделся.

— Я свое поднял. Электромехаником работаю. Ничего, не жалуются. В Москву ездил, с собой четыре косых прихватил. Всеми видами довольствия и удовольствия себя обеспечил.

Парень, видно, был не из тех, что лезут в карман за словом.

— Женат? — поинтересовался я.

— Не-ет, — весело ответил он, забыв обиду. — Ну да. Куда мне. Я еще молодой. На меня и так хватает.

— Не скучно, выходит?

— Ловчимся. Разговоры, тары-бары… А по случаю свободного времени можно и в город. От нас на попутной недолго. Машины полный год ходят. — Он слегка вздохнул. — А вот тут я попал! Не той дорогой поехал. Думал, здесь, в районном центре, свое догуляю. Да клуб тут чего-то не то: одни лозунги — скука. Вот, может, завтра танцы. Познакомлюсь с кем — погуляю перед отъездам. Мне вообще-то завтра являться. Да кто что скажет, если еще суток двое пройдет? Рядовой Иосиф Швейк так говорил: «На фронт не опоздаем…» Чайная тут, между прочим, подходящая.

Мы разговорились. Я уже знал, что зовут его Иваном, что во время войны он лишился отца. В семье третий сын. Мать теперь живет со старшим братом в Наро-Фоминске. И что он, Иван, когда был дома, «законно» всех угостил и матери свез подарок.

Неожиданно он умолк, а затем спросил:

— Слушайте, я вижу, вы человек тоже, вроде меня, компанейский. Не взять ли нам бутылочку? Закуска у меня еще московская имеется.

Парень, видимо, не нагулялся. Я вежливо отказался. Он понял по-своему:

— Да нет — я угощаю… У меня еще хватит…

Я поблагодарил и снова отказался. Тогда он смутился:

— Вы не подумайте, что я запойный какой. Я так думал, за компанию, портвейну… для разговору.

— И портвейну не стоит. Поздно уже. Не к чему мне, и тебе, думаю, не требуется.

— А возможно, и не требуется, — неожиданно как-то легко согласился Иван. Но тем не менее разговор у нас с этой минуты оборвался.

Мы помолчали. Потом Иван сказал:

— Почитаем, — и уселся на кровати, раскрыв на середине свою толстую книгу.

Дождь на улице становился сильнее. Задул ветер. Временами внезапным порывом он как бы собирал дождевые капли в горсть и с силой кидал их во вздрагивающие стекла в окнах нашего дома. Но в комнате было тепло и по-своему уютно, и уличная непогодь нас беспокоила мало.

Вскоре заскрипела дверь на улицу. Кто-то долго и старательно вытирал ноги в сенях. Затем в комнату вошел человек в темном, словно отлакированном водой клеенчатом плаще с капюшоном, который придавал его немного сутуловатой фигуре сходство со средневековым монахом. Шагнув через порог, человек откинул капюшон, и я без труда узнал в нем знакомого уже мне ревизора. Кивнув головой, он направился к тумбочке, где стоял стаканчик со щеткой. В руке он держал туго набитый, уже не новый портфель, на котором я заметил пластинку с дарственной надписью. Ревизор поставил портфель на тумбочку и стал снимать дождевик. Под ним оказалось черное, наглухо застегнутое пальто.

Освободившись от верхней одежды, он присел на стул возле койки и молча просидел некоторое время, думая о чем-то своем. Я смотрел на его посеревшую курчавую голову и видел, что человек этот порядком устал. Но просидел он так всего каких-нибудь три-четыре минуты. Наклонился к тумбочке, открыл ее и принялся извлекать оттуда небольшие аккуратные пакеты, достал плоскую пластмассовую баночку нестерпимого канареечного цвета, затем еще какую-то металлическую коробочку с надписью «Центросоюз», закрытую с двух сторон ложечку для заварки чая в дороге и, наконец, эмалированную кружку.

Все вынутое из тумбочки ревизор перенес на стол и разложил на клеенке. Затем он взял кружку и вышел в сени. Вернулся он с кружкой, наполненной, наверное, уже остывшим кипятком, потому что хозяйки в домах для приезжих ставят самовар рано, а затем укладываются спать. Вскипевший самовар долго и одиноко посвистывает, постепенно затихая и теряя свое тепло.

Ревизор поставил кружку на стол и, сунув в нее ложечку с чаем, принялся разворачивать свои пакеты. В одном из них оказался кусок вишнево-фиолетовой твердокопченой колбасы, в другом порядком подсохший сыр, в третьем — хлеб. В баночке канареечного цвета — масло, а в жестяной коробочке — сахар. Нашлась и склянка с остатками домашнего варенья. Все у него было заранее предусмотрено, вплоть до бумажной салфетки, которую ревизор вытащил из портфеля и аккуратно подстелил под кружку, чтобы не попортить клеенку. Затем он вынул из кармана ножичек и стал нарезать тонкие, полупрозрачные листочки колбасы.

«Какой ужасный педант, — мелькнуло у меня. — Вероятно, из скучных чинуш, точных и исполнительных канцелярских механизмов».

Закончив все приготовления, ревизор посмотрел на меня своими светлыми глазами и глуховато спросил:

— Может быть, разделите со мной трапезу? Ели ведь, наверное, давно?

Я поблагодарил и сказал, что есть не хочу. Тогда он повернулся в сторону увлекшегося книгой Ивана:

— А вы?

Но тот только небрежно помотал головой, видимо не считая нужным выразить благодарность за приглашение к подобному ни в малой степени не интересовавшему его ужину.

Ревизор, как мне показалось, остался удовлетворен нашим отказом. В скором времени он отправился за второй кружкой кипятка.

Этот странный необщительный человек, однако, чем-то все больше привлекал к себе мое внимание. Пока он ходил за чаем, я, пользуясь тем, что койки наши стояли рядом, подошел к тумбочке и прочел надпись на серебряной, с фальшиво загнутым уголком, дощечке портфеля:

«Глебу Романовичу Углевичу старые товарищи по работе».

Надпись была стандартная и ничего не сообщила, кроме имени и фамилии соседа. Я вернулся на свое место. Пришел с чаем и Углевич.

— Я вас будто видел в финотделе, — неожиданно и неторопливо заговорил он. — Если не секрет, по какому вопросу прибыли?

Я объяснил, что нахожусь здесь по корреспондентским делам. Он кивнул и отпил чаю, а затем так же неторопливо продолжил: