Христина Давидова - Жила в Ташкенте девочка

Я прижимала к груди будильник, но его тиканье

заглушали удары моего сердца… Меня одолели противоречивые чувства: жалость к самой себе и горький стыд, только поэтому я забыла заплакать. А мамин голос стал опять ласковым и звонким:

— В первый раз мы ездили в кишлак без Нияза. Представляешь, я сама кое-что переводила. И еще приятной эта поездка была потому, что в том кишлаке нас уже знали. Люди там очень хорошо к нам относятся. Пожалуй, можно сказать, что у нас появились друзья. Когда я пришла в один двор, туда сбежалось много женщин. Сбросили паранджи, расспрашивали меня, сами много о себе рассказывали. Я сначала стеснялась разговаривать по-узбекски, а потом поняла, что могу уже почти свободно и без переводчика говорить. В этот раз я сделала одно удивительное открытие: я воображала, что первая расскажу людям о Ленине. Оказывается, его имя передается в народе от человека к человеку. Старые женщины спрашивают о его здоровье, молодые говорят, что Ленин борется за их свободную жизнь… Я им рассказала о том, какой хотят сделать коммунисты жизнь узбечки. Ох, мама, мне кажется, что я самая счастливая оттого, что мне доверили такую важную работу!

— Ну полно, счастливая ты! — тихо ответила бабушка, но на этот раз не стала ворчать на маму за ее поездки с агитбригадой. — А Нияз? Почему Нияз не ездил с вами и к нам не зашел?

— Он видел в нашем дворе того англичанина, который ходил к Череванову. Он остался проследить, с кем связан этот переодетый узбеком человек. Думали, что к Виктору Рябухину, а оказалось…

«Это тот, что пузырьки покупал, — встрепенулась я. — Он к Булкину приходил… Это я первая узнала». Но это воспоминание как-то не очень подняло мое настроение.

— Сейчас я покажу тебе записку, — продолжала мама, — которую я получила от Нияза, и ты поймешь, сколько правды было в Иринкином рассказе.

— Ах, Леночка, Леночка! — Голос бабушки был такой тревожный, что я, перестав бояться, открыла дверь и вошла.

Мама, в белой кофточке, с пушистыми светлыми волосами вокруг смуглого лица (такой яркой и неожиданной она всегда казалась мне, когда я долго не видела ее), стояла у стола и рылась в своем старом портфеле. Бабушка сидела расстроенная, опустив руки на колени, и не сводила с нее глаз.

— Ты что, Иринка, — спросила меня мама, — не пошла разве со всеми?

— Я вернулась за Васиным ножом.

Мама, казалось, не слышала моего ответа. Она вытряхнула на стол содержимое портфеля и торопливо перебирала бумажки.

— Мамуся! — встревоженно обернулась она к бабушке. — Я сама положила сюда записку, а теперь ее нет.

— Где же она, Леночка? Ты ищи, ищи хорошенько. Ты чего, внученька?

Я стояла, засунув руку с Васиным ножом в карман, и вдруг нащупала там бумажку со своими стихами.

Ведь эту бумажку я взяла из маминого портфеля! Не ее ли ищет мама? Я поперхнулась, и тут бабушка спросила меня так ласково:

— Ты чего, внученька?

Но в этот момент Васина голова просунулась в дверь:

— Аришка, сто лет тебя ждать? Копуша!

— Иду! — рассеянно пробормотала я и, схватив перочинный ножик, повернулась к двери.

Мы ушли.

Очень горячие земля, песок, камни, по которым мы шагали, нестерпимо жгли босые ноги. Солнце было как раз над нашими головами. Листья на деревьях запылились и как будто съежились; тени было мало. Мы скакали с ноги на ногу, и, как только нам встречался на пути журчащий арык, с громкими криками наперегонки мчались к нему и погружали в воду ноги.

Полкан все время бежал позади. Он был любопытным, часто останавливался, все разглядывал. Но к арыку он прибегал первым и сразу принимался пить воду, окуная при этом всю морду, а потом отряхивался, обдавая нас приятными брызгами.

Галя и Глаша часто ссорились. Они торопились в холодок — тень от большого карагача. Самоварчик, который они тащили за ручки, мешал им. Глаша опустила ручку самовара.

— Ой! — закричала Галя, которую больно ударило по ноге. — Ну тебя, бессовестная контра! — И, опустившись на толстый корень карагача, Галя, с глазами, полными слез, растирала ушибленную ногу.

— Я контра? Я контра? — завопила Глаша и, подбоченившись, начала наступать на Галю.

— Глашка! — крикнула я. — Не смей!

— Нет, вы скажите, добрые люди… — причитала Глаша, и я, забыв о страхе перед приближающимся боем, открыла от изумления рот: до чего же похожа Глаша на свою маму, когда та ссорится с другими тетеньками. — Скажите, добрые люди, это я контра? Ух ты, дрянная Галка-ворона!

Произнеся последние слова, Глаша опять стала прежней девчонкой, только очень взъерошенной. Тут кстати подоспели Вася с Митей, дали обеим по подзатыльнику. Тогда девчонки дружно схватились за ручки самоварчика и ринулись к следующему холодку.

Мы сворачивали с одной улицы на другую, заходили в переулки, в разные проходные дворы, перелезали через разрушенные дувалы. Все потому, что Митя и Вася вели нас по самой близкой дороге. И все равно мы шли очень долго. Вначале я замечала вокруг очень много нового, интересного. Проходя мимо одного дома, мы услышали музыку: кто-то играл на рояле. Мы замерли под окошком, но, очевидно, не совсем замерли — нас услышали и прогнали. В одном дворе целая семья лепила кизяки, чтобы зимой топить ими печь. В кучу навоза насыпали мелкой соломы и подливали воды. Два сына и дочка, облепленные зелеными мухами, ногами месили эту кучу, а их папа и мама формой делали кирпичики и раскладывали сушить. Володька-Лунатик со своей зеленой трубой не вытерпел и тоже полез ногами в кучу, так что за нами потом долго летели мухи, пока мы в одном арыке не смыли с Володьки грязь.

В одном тихом переулке нас, наверное, приняли за приезжих голодающих, которых очень много ходило по улицам. Тетенька, стоявшая у ворот, посмотрела на нас, вздохнула, потом вынесла нам большой кусок жмыха. Мы набросились на него потому, что в самом деле очень хотели есть. Только разломить его у нас не хватило сил, и мы по очереди глодали этот кусок. Я старалась не меньше других, отводя глаза от строгого Васиного взгляда.

Потом мы сразу устали. Вася и Митя шли далеко впереди, а мы тащились еле-еле. Валька нес свой узел сначала на плече, потом на спине и, наконец, на голове; Володька-Лунатик, в рубашке, перемазанной навозом, с жалким видом волочил за собой свою трубу, которую в начале пути он не согласился никому уступить, а теперь всем навязывал. Галя и Глашка мрачно тащили свой желтый, блестящий, раскаленный от солнца самовар.

Я прижимала к груди будильник и молча прислушивалась к его тиканью. В душе моей следа не было от былого беспокойства. Даже любопытство мое как-то заглохло. Я уже не думала о том, какой такой этот дом, где Нияз провел свое детство, какие деревья растут в том парке.