Мира Смирнова - За окнами сентябрь

В ней царил холодноватый, педантичный порядок. Чувствовалось, что у любой мелочи есть строго определенное место. Книги на стеллажах — отдельно технические, отдельно художественные — стояли по алфавиту, около проигрывателя находились стопа пластинок и каталог фонотеки. Среди дня позвонил Глеб узнать, что она делает, не скучает ли, сказал, что вернется рано, и попросил ее погулять с Чипом. И сразу снова зазвонил телефон — женский голос, удивленно переспросив, тот ли это номер, справился, приезжал ли уже Глеб Сергеевич на перерыв, а на вопрос Веры: «Что передать?» — была положена трубка. Вот так!

Погуляв с Чипом, который с унылой мордой послушно шел «у ноги», она вернулась и решила приготовить обед. Холодильник был набит едой, он обо всем позаботился. Кухонная утварь и посуда лежали в такой логической последовательности, что она без труда нашла все необходимое и занялась привычным делом.

Когда Глеб вернулся, собака встретила его с таким бурным восторгом, что Вера не могла подойти. Отогнав Чипа, он обнял ее, но пес, обхватив лапами его ноги, пытался оттащить. Глеб хохотал:

— Ревнует к тебе!

Глядя на них, Вера процитировала:

— «Собачье сердце устроено так: полюбило — значит, навек».

— А человечье? — серьезно спросил он.

Весь вечер они не могли наговориться. Любой пустяк казался важным, значительным. Из вежливости спросив о его работе, Вера удивилась тому, как интересно ей слушать, хотя в кораблестроении она понимала не больше чем в химии. Глеб с увлечением рассказывал о судах на подводных крыльях, которые строил, досадовал, что нельзя заниматься только делом — мешают всяческие наслоения: лень и безответственность одних, упрямство и амбиция других, отношения, соотношения, страхи, враки, и половина рабочего времени уходит на распутывание, согласовывание, улаживание, выбивание.

— Мы не деловые люди, — горячился он, — разбазариваем время, а потом порем горячку.

Вера любовалась им и с грустью думала, что, встань перед ним дилемма — их отношения или его ДЕЛО, в выборе можно не сомневаться.

— Тебе этого не понять, — закончил он, — ты в работе зависишь только от себя.

— Если бы! — тоже загорячилась Вера. — И у нас всего хватает! То мне вдруг объявляют, что этот материал «не созвучен», был уже утвержден и «созвучен», но кто-то решил перестраховаться. И потом: балерину не пошлют строить корабли, а искусством может руководить любой — все в нем понимают.

— Начальством всегда недовольны, — посмеивался Глеб. — Таков уж его, начальства, удел. По себе знаю.

Промелькнули три дня. В последний день, оставшись одна, Вера села и попыталась разобраться в своих ощущениях: она понимала, что любит Глеба, во всяком случае раньше ни к кому такого чувства не испытывала. Расставаться с ним на неопределенное время было грустно, но и оставаться в его доме не хотелось, ей было холодно в нем. Стерильная чистота, беспощадный порядок угнетали ее, отталкивали. А ведь на каждом доме есть отпечаток личности хозяина. «Просто мне непривычно, — успокоила она себя, — Павел — неряха, Глеб — педант, к этому сразу трудно привыкнуть. И все-таки, если мы когда-нибудь будем вместе, жить нужно у нас», — решила она. И улыбнулась, представив себе Петьку в квартире Глеба.

Петька пошел в отца. По утрам неизменно раздавалось его шипенье: «У, гад!» Это значило, что он не может найти учебник, носок, ботинок, и Вера знала, что искать их бесполезно, они обнаруживались потом в самом неподходящем месте.

«Вот-вот! — подумала она. — Пусть Глеб возьмет его в руки». И тут же остановила себя: «Размечталась!»

Несмотря на явную влюбленность, Глеб не заговаривал о возможности совместной жизни, ограничиваясь тем, что строил планы будущих встреч и летнего отдыха.

Он просил ее быть хозяйкой, всем распоряжаться, а она находилась в постоянном напряжении и все у нее валилось из рук.

Когда он возвращался с работы, то не позволял ей ни до чего дотрагиваться, все делал сам.

— Посиди спокойно, — ласково говорил он, — тебе дома хватает.

Но ей казалось, что это продиктовано не столько желанием дать ей отдых, сколько опасением, что она сделает не так, не по его.

Он был нежен, необыкновенно внимателен, а она чувствовала себя гостьей. Любимой, желанной, но гостьей.

Потом ее удивило, что телефон все время молчит. Неужели у него нет друзей, знакомых? Что это — замкнутость? Нелюдимость? Стремление к одиночеству? За все эти дни было два-три деловых звонка, не считая той женщины.

Вера долго сомневалась, сказать ли о ней. Боялась показаться мелочно-ревнивой, но потом решила: пусть все будет ясно. Она была уверена, что он не солжет, и вчера, как бы вспомнив, небрежно сказала:

— Да! Тебе звонил женский голос, а когда я спросила…

— Ты решила, что это… моя пассия? — понял он с полуслова.

И тут же, набрав номер, сухо сказал:

— Ольга, ты мне звонила? В чем дело? — и, немного послушав, неприятно скрипящим голосом, почти скандируя, произнес: — Тебе хорошо известно, что по этому поводу следует обращаться в отдел главного механика, это их компетенция, следовательно деловой необходимости звонить мне не было, — и, не прощаясь, повесил трубку.

— Как ты говорил с ней! — возмутилась Вера.

— Не терплю праздного любопытства.

Он сел против нее и, сказав, что не хочет, чтобы между ними были недомолвки, объяснил:

— У меня была связь с этой женщиной — невозможно жить четыре года одному. Но ты, разумеется, понимаешь, что существуют разные категории отношений и в любой из них должен быть свой порядок.

— А для тебя важнее всего порядок? — с вызовом спросила Вера.

— Что же тут плохого? — удивился он и пояснил: — Порядок в отношениях — следование определенным нравственным правилам, то есть порядочность. — И добавил: — Когда я прилетел из Ленинграда, то счел необходимым сообщить ей о встрече с тобой, которая не позволяет мне продолжать отношения с ней.

— Все-таки это жестоко, — нерешительно сказала Вера, — может быть, она любила тебя…

— Я не понимаю, чего ты хочешь? — серьезно спросил он. — Чтобы я лгал ей? Тебе?

Этого Вера определенно не хотела, но ей стало жутковато от его железной прямолинейности. «Интересно, — подумала она, — в какую категорию он определил наши отношения?»

В последний вечер Глеб был грустен. Включив магнитофон, попросил ее поговорить и почитать что-нибудь — пусть хоть голос останется с ним, а после ужина не стал убирать со стола, что произвело на Веру наибольшее впечатление. Рано утром он отвез ее на аэродром и, прощаясь, сказал:

— Будем верить друг другу. Обещай, что, если у тебя что-нибудь изменится… ко мне, ты не скроешь.

В его голосе прозвучала такая детская незащищенность, что Вера была глубоко тронута.