Мира Смирнова - За окнами сентябрь

«Гигантский» материал был откровенно дидактичен, явно натаскан из разных произведений и плохо сшит.

— Н-да… — сказала Вера, дослушав до конца. — Уж такая «хорошая», что задавить хочется. Ноет, как зубная боль. Читать нельзя.

Она пошла к худруку и, никак не пороча Владлена Николаевича, отказалась с ним работать, сославшись на психологическую несовместимость, различие во вкусах, взглядах. Худрук как будто сочувственно выслушал ее, потом подсел к ней и вкрадчиво спросил:

— Мне только неясно, уважаемая Вера Васильевна, как вы обнаружили эти несоответствия? Вы же еще не начали с ним работать?

— Во взглядах на материал, предварительных разговорах… Это сразу чувствуется, — пожала плечами Вера.

— А вы не допускаете мысли, что можете ошибаться? Владлен Николаевич несомненно одаренный человек, современно мыслящий… Работа с таким мастером, как вы, могла бы быть для него хорошей школой… Это был бы плодотворный союз.

Вера молчала, не понимая, почему он так настаивает.

— Наша главная задача — растить молодежь, — снова заговорил худрук, — а ваш отказ подорвет его авторитет в отделе, вы же знаете, у нас сразу все делается известным. Молодой человек может потерять веру в себя… Я настоятельно прошу вас пересмотреть свое решение.

— Я не буду с ним работать! — отрезала Вера.

— Это ваше право, — перешел худрук на официальный тон. — Свободных режиссеров у нас нет. Ищите сами человека, который вас устроит. Если вашу программу примет худсовет — мы оплатим.

Вера была вне себя: в Ленконцерте не нашлось для нее режиссера кроме этого мальчишки! И, оказывается, главная забота — растить его! Еще есть ли что в нем растить? Направо-налево рассказывала о своей обиде, пока одна из приятельниц, отведя ее в сторону, не сказала:

— Уймись. Не обостряй отношений.

— Вот уж чего никогда не боялась! — ответила Вера. — Что хочу, то и буду говорить.

Через несколько дней снова позвонил Владик и, как ни в чем не бывало, спросил, когда они начнут работать.

— Над чем? — осведомилась Вера. — Мой материал вы считаете неподходящим, а ваш не приемлю я. — И повесила трубку.

Она твердо решила делать свою композицию о Наташе Ростовой. «Теперь или никогда, — думала она. — Столько лет мечтала, столько труда вложила! Возраст — ерунда! Не играть же я Наташу буду, а читать! Есть образ автора, рассказчика, конечно, есть и прямая речь Наташи — сделаю мягко, через образ говорящего».

Найти режиссера оказалось делом нелегким, тем более что молодых Вера избегала теперь. Наконец она нашла театрального режиссера. Прочтя композицию, он сказал:

— Вы умница! Сделаем с вами шлягер!

— А вам не кажется, что этот материал мне не совсем по возрасту? — прямо спросила Вера.

— Что за мысль? — удивился режиссер, которому было за шестьдесят. — Вы еще молоды и прелестны.

Работать с ним было необычайно трудно: он тянул ее играть Наташу, а именно этого делать не следовало. Вера сопротивлялась, спорила, а когда он заставлял ее подчиниться, то сам же хватался за голову и кричал:

— Что вы делаете?! Это же не Наташа, а инженю-пипи!

Вера уже жалела, что отказалась от Владика. «Он же хотел со мной работать, просто советовал подумать, и его легко можно было уговорить. А я встала на дыбы… Задним умом крепка!» — грызла она себя.

После четырех месяцев напряженной, мучительной работы Вера почувствовала: хватит! Иначе замучаю, зарепетирую, пора показывать.

К сдаче она готовилась, как никогда прежде. Но давно известно — чем больше приготовлений, тем хуже получается: зачем-то сделала прическу в парикмахерской и постарела на десять лет, в последнюю минуту пришлось мыть залитую лаком голову и идти с непросохшими волосами. На платье, специально сшитом для этой программы, из дымчатого шелка, которое очень молодило ее, испортилась молния. Надела другое — черное, посмотрела в зеркало и мрачно подумала: «Хуже не бывает. На княжну Марью тяну».

И сразу вылезла отравляющая мысль о возрасте, и она впервые почувствовала то нехорошее волнение, от которого слабеют колени и холодеют руки.

Пока члены худсовета рассаживались, Вера заметила, что худрук подходит то к одному, то к другому и о чем-то говорит с ними. «Настраивает против меня, — подумала Вера и тут же одернула себя: — Что за чушь! Он порядочный человек, да и как он может это сделать?» Все эти раздражающие мелочи помешали ей собраться, сосредоточиться, и читала она, конечно, гораздо хуже, чем могла.

Когда она кончила, повисло тягостное молчание. Худрук предложил начать обсуждение. Кто-то сказал, что есть сильные куски, чувствуется мастерство исполнительницы, а потом посыпалось: «Старомодно», «Сентиментально», «Это — не Толстой, так не читают», «Местами изменяет вкус». И даже худрук эстрадного отдела, музыкант, тоже вмешался:

— Все время пиано и пиано, а где же форте?

Серьезные упреки были и режиссеру: излишняя театрализация, неинтересный рисунок, смещены акценты.

Программу не приняли. Предложили переработать, дотянуть и показать еще раз.

Вера была потрясена: у нее не принять программу! Ну, не так удачно прочла — с кем не бывает? Но ее же знают, могли бы поверить. Несомненно, все это подстроено. Переделывать программу? С кем? С тем же режиссером — бессмысленно, будет еще хуже. Снова идти к худруку и признать свою ошибку? Этого он не дождется!

Она без конца думала об этом и, ничего не делая, все больше вживалась в роль невинно оскорбленной, растила обиду.

Еще года полтора она жила старым капиталом — репертуар у нее был большой, разнообразный, на все случаи жизни, и ее по инерции посылали в поездки, давали еще сольные концерты в городе, но уже без афиш, для них нужны были новые названия.

Однажды на худсовете кто-то спросил, почему Вера Васильевна, так интенсивно работавшая раньше, давно ничего нового не показывает?

Вера с места ответила:

— На то есть причины, хорошо известные руководству.

Взгляды обратились к худруку, он пожал плечами и туманно ответил:

— У каждого бывают подъемы и спады. Очевидно, Вера Васильевна переживает творческий кризис, и я надеюсь, что она с ним справится.

Стало быть, у нее «кризис»? Ловкий ход! Не будет же она доказывать, что никакого кризиса нет, что просто она глубоко оскорблена и ей не с кем работать.

Она стала подозрительной, ей чудилось, что на нее не так смотрят, не так здороваются, смеются за спиной над ее творческим бессилием. А главное, она отвыкала работать. По-прежнему много читая, она иногда нападала на яркий рассказ, сильно написанный кусок и загоралась — вот бы сделать! И тут же опускала руки: как? с кем?

В одну бессонную ночь она решила поехать к своему старому режиссеру и упросить его поработать с ней. Но у режиссера, после ухода на пенсию, открылось «сто болячек», и он мог говорить только о них. Услышав просьбу Веры, он замахал руками: