Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Вера вежливо слушала, вежливо смотрела, но сердце ее молчало — фотографии не полюбишь.

Без паузы Танька перемахивала на свою школу — работы невпроворот! Следовали рассказы о КВН, «Голубых огоньках», успеваемости, контактах с родителями («если бы ты знала, какие есть семьи!»), о «трудных детях» («трудные дети — всегда несчастные, уверяю тебя! Им с детства не хватало любви»).

От бесконечно повторяемого слова «дети» Вера дурела, ей казалось, что толпы детей отгораживают ее от Тани, не дают прорваться к ней. А Таня уже повествовала о своих друзьях-приятелях:

— У нас интеллигенция живет дружно. Интересные люди есть.

И Вера узнавала чрезвычайно ценные подробности об общественной и личной жизни доктора Гребенщикова, инженера Мочалина, физички Лялиной. Да-а! Стоило год ждать дочь, чтобы узнать, при каких обстоятельствах школьного завхоза бросила жена, а он…

Уже не слушая ее, Вера думала, что, вероятно, Таня боится остановиться, боится паузы, в которую может просочиться то больное и трудное, что есть между ними.

Вера никогда не спрашивала дочь о ее семейной жизни, муже, захочет — расскажет сама, но эту тему Таня аккуратно обходила и, в свою очередь, никогда ни о чем не расспрашивала мать, ограничиваясь утверждениями:

— У тебя, я вижу, все хорошо.

«Что она могла увидеть хорошего в моей жизни?» — думала Вера.

В один из приездов дочери Вера начала было рассказывать о своих неприятностях на работе, но Таня, немного послушав ее, прервала:

— «Материал не по возрасту»? Так взяла бы другой. Как ни крути, а ты уже не девочка. Я не понимаю, на что ты обиделась? Нужно трезво смотреть на вещи.

«У нее трезвости хоть отбавляй, — с горечью думала Вера, — эгоизма и черствости тоже хватает. Чужим человеком стала».

После отъездов дочери у Веры всегда оставался тяжелый осадок в душе: почему у них так получилось? Кто в этом виноват? И однажды она призналась себе: «Мой характер».

Но о Тане можно было хоть не беспокоиться, у нее все благополучно. С Петькой же получилось совсем плохо. С детства заласканный, легкомысленный, он привык, что все ему прощается и все легко дается. Быстро увлекающийся и так же быстро остывающий, он ничем по-настоящему не интересовался.

— Терпение и усидчивость «на ноле», выручают способности и память, — говорила его классная воспитательница.

Школу он все-таки кончил хорошо, а дальше началась свистопляска: Петька легко поступал в разные институты и так же легко вылетал, в лучшем случае в конце второго семестра. Барьер второго курса он ни разу не взял.

Поступив в очередной вуз, он авторитетно разъяснял матери и бабушке всю важность и нужность своей будущей специальности, после отчисления же выяснялось, что институт нестоящий и специальность неперспективная.

Между институтами он работал в самых разнообразных учреждениях, куда Вере удавалось его запихнуть. О каждой новой работе он говорил с увлечением, рассказывал о замечательных людях, о том, как все к нему хорошо относятся, а через два-три месяца он бросал работу или его увольняли за прогулы.

— Как ты живешь? О чем ты думаешь?! — неистовствовала Вера. — Лодырь! Ничтожество…

— И тунеядец, — весело дополнял ее Петька и тут же обнимал мать: — Не огорчайся, мамынька, я же работал временно, буду поступать в институт.

И все фатально повторялось: поступление — отчисление, работа — увольнение. Серьезно он относился только к развлечениям и своей внешности. Водобоязнь давно прошла, теперь он постоянно мылся, чистился, охорашивался. Сделав томное лицо, подолгу рассматривал себя в зеркале. Стал разборчив в одежде. Сдаваясь на его деликатные просьбы (он никогда не требовал, не настаивал), Вера покупала ему и финский плащ, и венгерский костюм, и французские ботинки, думая: «А кто у меня есть кроме него?» Ко всем календарным праздникам и дням рождений бесчисленных товарищей — очевидно, весьма сомнительных, судя по тому, как Петька их скрывал от нее — он готовился вдумчиво, загодя, советовался с Верой насчет меню, если это была складчина, о том, какой купить подарок, а на ее вопрос, есть ли у него деньги на это, сознавался:

— С монетой вяло.

И она снова давала.

Между прочим, он женился на славной девочке (тут уж Вера устроила пышную свадьбу со всеми атрибутами современного мещанства: кольцами, машиной с лентами, многолюдным застольем). Так же, между прочим, он вскоре развелся с ней.

Ничто его глубоко не задевало. Он на мгновение огорчался, даже плакал, но быстро утешался и снова строил радужные планы.

— Пустой парень! — горевала Вера.

— Мальчик еще не нашел себя, — заступалась бабушка.

«Искал себя» Петька в разных концах страны — то уезжал с геологической партией, то на какие-нибудь стройки, нигде не задерживаясь, а также во всевозможных сферах человеческой деятельности, но нигде «не находил». Многое Вера прощала ему за доброту и ласковость — единственное, что у него сохранилось с детства.

Последний год своей жизни бабушка тяжело болела, склероз помутил ее сознание. За ней приходилось ухаживать, как за маленьким ребенком. Вера одевала, мыла, причесывала ее, кормила с ложки, с болью вслушиваясь в ее безумные речи.

— У меня есть дочь Веруся, — сообщала она. — Позовите ее. Почему она не идет?

— Здравствуйте! — отвечала Вера. — А я кто? Посмотри внимательно.

— Вы — врач.

Иногда она приходила в волнение, требовала подать ей пальто, шляпу, объясняя:

— Сейчас придут солдаты.

— Какие солдаты? — ужасалась Вера.

— Те, кто мнят себя солдатами.

Что происходило в ее бедной голове? Что ей чудилось?

Петька трогательно заботился о бабушке, не брезговал самыми тяжелыми, неприятными сторонами ухода, был неизменно ласков, терпелив с ней. Не пугался, как Вера, когда бабушка светским тоном говорила ему:

— Я вас где-то видела. Мне очень знакомо ваше лицо.

— Виделись, бусенька, виделись, — добродушно отвечал Петька, — за последние двадцать пять лет случалось. Ты давай жуй!

Бабушка умерла. Прилетевшая Таня, сказав казенное «отмучилась», деловито занялась печальными приготовлениями. После похорон они втроем сидели в Вериной квартирке. Вера ощущала ту страшную пустоту, которая и является, очевидно, горем.

Она никогда не задумывалась, любит ли она мать. Просто всю жизнь заботилась о ней, ограждала от неприятностей, часто раздражалась, иногда обижала. Мать никогда не была для нее опорой, а в последние годы стала тяжелым бременем, тем не менее Вера чувствовала себя осиротевшей, потерянной, будто вынули стержень, державший ее.

— Ма, возьми себя в руки, — рассудительно говорила Таня, — нельзя же так! Это была уже не жизнь для нее. И все мы смертны.

Петька молчал, стискивал дрожащие руки — его бил озноб.