Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Три дня они прожили вместе, чувствуя прежнюю родственную связь. Слушая, как дети вспоминают бабушку, а вместе с нею свое детство, юность, Вера думала: «Какими счастливыми мы были и как мало понимали, ценили это».

— Бегу домой, — грустно вспоминал Петька, — и всегда буся в окне. Ждет. Потом накричит. Для порядка. Сама рада-радехонька, что я пришел. Хорошо мы тогда жили.

Таня улетела. Петька вернулся к себе домой и пропал. Вера осталась одна, с удивлением чувствуя, что мать «поселилась» в ней. Она ловила себя на материнских интонациях, жестах, неотступно ощущая ее присутствие. Веру навещали подруги, друзья, сочувствовали, утешали, звали пожить у них — нельзя ей сейчас быть одной, но Вера отказывалась: у всех свои семьи, дела, она не может обременять их своим горем, должна справляться сама.

Через несколько дней она заставила себя поехать к Петьке, посмотреть, что там делается, собрать вещи матери.

В квартире она застала чудовищный беспорядок: все двери были распахнуты, все постели разворочены — видимо, ночевало много народу. На обеденном столе, покрытом липкой клеенкой, стояли пустые бутылки, грязные рюмки, тарелки с присохшими объедками, на полу валялись окурки, в ванной было накидано скомканное белье. Петька отсутствовал.

Чувствуя отвращение, Вера обошла свое разоренное гнездо, сложила и заперла вещи матери, взяла с собой ее фотографии, кое-какие любимые ею мелочи и ушла, твердо зная, что больше она сюда никогда не придет.

Вскоре Петька появился у нее пьяным. Развалясь в кресле, еле ворочая языком, он тянул:

— Подожди, маманя… я докажу… всем докажу… ты у меня будешь как королева… Хочешь, читай свои читалочки… хочешь — отдыхай… Я для тебя все…

Вера смотрела в бессмысленные глаза сына и думала: «Вот этого не вынесу!»

Утром она жестко сказала ему:

— Если начнешь пить, забудь, что у тебя есть мать. Я порву с тобой навсегда. У меня слово крепкое.

Больше пьяным она его не видела, но и вообще видела крайне редко. После смерти бабушки Петька слетел «со всех зарубок». Беспомощная, потерявшая рассудок бабушка была для него некой нравственной уздой, он сострадал ей, чувствовал себя необходимым. Здоровая же, сильная еще мать не вызывала жалости, не нуждалась в его заботе.

Теперь, случалось, Вера месяцами не видела его, ничего не знала о нем, «с собаками» не могла найти. Появлялся он всегда неожиданно и при полярных обстоятельствах. В краткие периоды благополучия — снова учится (институт отличный, ему интересно, вероятно получит повышенную стипендию), снова работает — его сразу оценили, есть блестящая перспектива, обещают повышение. Или в острые кризисные моменты: опять без работы и никуда не может устроиться, по уши в долгах и кредиторы преследуют. Потерял паспорт, военный билет. Остался «голым», все свои вещи продал или заложил — не на что жить, теперь он в рваных ботинках, чужом пальто.

Он сидел сгорбившись, зажав между коленями руки и, поникнув головой, тихо плакал:

— Я — конченый человек…

Ощущая «нож в сердце», Вера мучительно старалась понять, как ее сияющий «маленький лорд Фаунтлерой» превратился в этого опустившегося неудачника. И, разумеется, бросалась на помощь. Не любящая и не умеющая просить, она обзванивала друзей и знакомых, униженно умоляя пристроить куда-нибудь ее Петю. С каждым разом это становилось все труднее и труднее — специальности нет, а его трудовая книжка распухла от записей и пестрела отнюдь не благодарностями. В конце концов кто-нибудь выручал. Повеселевший Петька несколько дней жил у нее, отъедался, отмывался, она снова покупала ему необходимые вещи, теперь уже без иностранных марок, подешевле — их хоть не продаст, — и он снова исчезал.

В осенние ненастные вечера, когда небо лежало на крышах, в окна сек косой дождь, а ветер раскачивал фонари и тревожные блики бегали по комнате, она не находила себе места: ей казалось, что Петя — голодный, мокрый, оборванный — затравленно мечется по мрачным лабиринтам улиц, но видела она при этом не лысеющего, огрубевшего мужчину — ему было под тридцать, — а тоненького, кудрявого, ласкового мальчика.

— Мое ПДН, — с горечью говорила она, — постоянно действующее несчастье.

Вспоминая свою нелегкую, несытую юность, Вера думала: «Мамина слабость заставила меня рассчитывать только на себя, я должна была отвечать за нас обеих. А мои дети? Я так старалась избавить их от забот, дать им все, чего не было у меня. И что получилось? Я приучила их брать и не научила радости давать. Я научила их хорошим манерам и не приучила отвечать за свои поступки. Они всегда были уверены, что я их выручу из любой беды. Так я и делала.. Мне хотелось быть для них всесильной. Тешила себя. Я всегда скрывала от них свои трудности, неприятности, не давала им повода сочувствовать, беспокоиться обо мне. Теперь я знаю: мы любим тех, в кого вложили частичку души, заботу, труд, а я не позволяла им это делать. А что я знала о них? Только внешнее, поверхностное. Заботилась, чтобы они были здоровы, прилично учились, а ч е м они живут, о ч е м думают, какими людьми растут — в это не вникала. Мне было некогда, всегда некогда!»

Вера вспоминала, как в детстве они цеплялись за нее, стремились рассказать о чем-то важном для них, а она слушала невнимательно, на ходу прерывала:

— Потом расскажешь. Мне сейчас некогда. Иди займись чем-нибудь.

И постепенно они перестали обращаться к ней. Значит, отчуждение началось очень давно. И чем старше они делались, тем глубже оно становилось.

«Я сделала для детей все, кроме самого главного — не сумела стать им другом», — казнила она себя.

Два дня в поездке Вера, поглощенная своим делом, гнала мысли о детях, они выбивали ее из колеи, лишали сил. Но сейчас, приближаясь к дому, она думала о Петьке. Он давно уже не появлялся, не звонил, а это обычно было предвестником новой беды. Привычно заныло сердце: что с ним случилось? Что он еще натворил?

— Взяли бы его тогда в армию, он был бы другим, — вслух подумала Вера, вспоминая серьезного, подтянутого замполита, — приучили бы к дисциплине, закалили бы волю, привили бы чувство ответственности.

Петьку не пропустила медкомиссия — сильное плоскостопие. Как она радовалась тогда! Трехлетняя разлука с сыном казалась ей немыслимой.

Однажды Муся, самый близкий друг, с которой Вера была наиболее откровенна, грустно сказала:

— Теперь ты уже ничего не изменишь. Он уверен, что ляжешь костьми, но спасешь его. Я понимаю, ты — мать, иначе не можешь. Я, вероятно, тоже не могла бы. Он будет человеком, когда тебя не станет. — И, обняв Веру, добавила: — Прости меня, это жестоко, но боюсь, что я права.

«Пусть она тысячу раз права, но я не могу его бросить на произвол судьбы, — думала Вера, — кто еще поможет ему?»