Мира Смирнова - За окнами сентябрь

В Римминой комнате тоже стало просторнее: Шурка увезла большое вольтеровское кресло и два маленьких, обитых ситцем.

Римма боялась, что мать огорчится, но та, войдя в их комнату, удовлетворенно сказала:

— Наконец тут можно жить. Сколько лишних вещей держим. — В свою она даже не пошла.

Вскоре Шурка забежала сказать, что порвала с Иваном Филипповичем и уехала от него. Сообщив об этом, Шурка пренебрежительно скривилась:

— Да ну его! Надоел! Все совесть ковыряет, за старуху свою трясется. Нужен он мне! — и с гордостью добавила: — Комната теперь есть — не пропаду. Сама по себе буду.

Ко второй военной зиме они готовились не щадя сил — стали уже опытными блокадниками.

В августе Федор Иванович два раза брал их с собой в лес за грибами. Он знал места в районе Лисьего Носа. Часть пути они ехали на трамвае, часть на попутных машинах, часть пешком. Грибов было очень много — некому собирать.

— Долго еще быть войне, — вздыхал Федор Иванович. — Гриб — к войне.

В лесу было тихо, душисто, здесь не бомбили, не обстреливали. Они спокойно набирали полные корзины. А Ляля еще собирала бруснику в кружку и на обратном пути кормила их, точно отсчитывая ягоды. Отдельно в бумажку она откладывала «бабушке», то есть Наталье Алексеевне. Лялька была заботливым человеком.

В одну из поездок их по дороге настиг сильный обстрел. Они залегли под кустами на мягкую, остро пахнущую осенью траву. Римма прикрыла собой Ляльку, и та моментально уснула, крепко, сладко, словно в постели, — так привыкла к бомбам и снарядам. Римма еле добудилась ее. Она подняла розовую мордочку с налипшими травинками и долго хлопала глазами:

— А что мы здесь делаем? — Она даже забыла, что загнало их сюда.

Грибы были большим подспорьем: из них варили суп, жарили на постном масле и немного засолили впрок.

В сентябре под водительством Федора Ивановича они ездили на окраину, там разбирали старые деревянные дома и заборы, — заготавливали дрова. Половину — городу, половину — себе.

Первое время выматывались до предела — не умели пилить. Набили кровавые мозоли, ходили с забинтованными руками, но к концу месяца Римма с Лялькой работали как заправские пильщики.

Теперь у них была полная кладовка дров и еще на кухне сложили высокую поленницу.

Окна в их комнате Федор Иванович забил фанерой — стекол не было, щели заткнул тряпками, а поверх набил одеяла. Они остались без дневного света, но не унывали: много ли его бывает зимой? По карточкам теперь выдавали керосин, в кладовке среди рухляди Римма нашла керосиновую лампу, и коптилка ушла из их быта.

Вторая военная зима наступила рано, 20 октября выпал снег. Жизнь была еще очень трудной, но после пережитого казалась вполне терпимой.

К ноябрьским праздникам ленинградцы получили сказочный подарок: дали свет в дома. Когда слабым накалом загорелась сорокасвечовая лампочка, показалось, что вспыхнула иллюминация. Они ликовали: светло! тепло!

Девятого свет погас, но все понимали, что скоро он будет гореть уже постоянно.

Новый, 43-й год опять встречали у Щегловых. Снова пришел Андрей Михайлович. Он совсем поседел, но держался молодцом. Карманы у него были набиты письмами жены и дочки, он их цитировал наизусть. Теперь он беспокоился о Сереже, от него давно не было писем.

Федор Иванович «кочегарил» на кухне, помогая Римме печь пирог с грибами, — он умудрился и насушить их.

Лялька вносила веселую сумятицу, накрывая стол и беспрестанно бегая на кухню:

— Ришечка, посмотри, я так поставила? А что еще положить?

В первый раз к ним пришла доктор Глаша. Римма не виделась с ней после ухода Бориса — обеим некогда, но по телефону говорили часто. Без докторской шапочки и халата, в довоенном платьице с кружевным воротничком, гладко причесанная, она выглядела такой юной, что Лялька сразу стала говорить ей «ты».

Поначалу Глаша смущалась — кругом незнакомые лица, но Наталья Алексеевна вовлекла ее в профессиональный разговор, даже начала переманивать к себе — врачей не хватало, и Глаша постепенно освоилась, а сев за стол, сказала:

— Как хорошо у вас. Давно не была в семье.

Ужин благодаря Ляльке был по блокадному времени роскошным. В середине месяца появился гонец от, теперь уже майора, Скворцова — молоденький штурман Миша с «дугласа». Он притащил рюкзак продуктов. Долго рассматривал Лялю, Римму, чтобы «доложить майору в точности». А за несколько дней до Нового года опять пришел «дяденька матрос» с пакетом, на котором было четко выведено: «Ляле Скворцовой». Римма написала Зимину, как Ляля смеялась: «Кто-то птичек перепутал».

Оглядев стол, Наталья Алексеевна сказала:

— Мы счастливые люди — нас стало не меньше, а больше. Мы не потеряли родных, приобрели.

В январе по каким-то неуловимым признакам в городе почувствовали, что скоро наши войска перейдут в наступление, будут рвать блокаду. Никто толком ничего не знал, но это носилось в воздухе — армия и город были неразрывно связаны.

В середине января, после дневного концерта в госпитале, Римма рано возвращалась домой. У подъезда стояла военная машина. Она толкнулась в дворницкую, узнать, к кому приехали, — Федора Ивановича не было. На столе лежала записка: «Ушел за водой. Приду через десять минут». Улыбнулась его пунктуальности и поднялась наверх. Войдя в переднюю, она, привычно ориентируясь в полной темноте, Пошла по коридору и увидела из полуоткрытой двери комнаты слабый свет, прислушалась — там кто-то двигался. У нее мелькнуло: «Машина… Боря приехал…», вбежала в комнату, остановилась, ослепленная лучом карманного фонаря, направленного на нее, и услышала:

— Все-таки встретились! Как сча́стливо!

Зимин! У Риммы бешено заколотилось сердце, она сорвала с головы платок, сбросила варежки и, споткнувшись о сложенные у печурки дрова, рванулась к нему, почти упала в протянутые к ней руки. Он обнял ее, прижал к себе и повторил:

— Как сча́стливо!

Несколько секунд они простояли молча, потом он осторожно отстранил ее, сказав:

— Дайте посмотреть на вас. Теперь не скоро увидимся… Идем в наступление.

Римма, откинув голову, смотрела на него, широко открыв полные слез глаза: он показался ей огромным в их тесной комнатке и немного другим — исчезло угрюмое напряженное выражение, лицо стало светлым, открытым. Поражаясь своему волнению и нахлынувшей нежности к этому чужому человеку, она дрожащим голосом выговорила:

— Ве-Ве… Милый Ве-Ве… — и, не в силах продолжать, погладила его светлое, склоненное к ней лицо.

Он взял ее руки и, целуя их, бессвязно говорил:

— Худенькая, бледная… руки замерзли… двадцать минут ждал… уж не надеялся… время истекло… должен ехать…

— Так сразу?.. Невозможно!.. И не поговорили… — задыхаясь шептала Римма.