Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Времени в обрез. Заехал проститься. Сказать главное… — Он взял в руки ее лицо и медленно проговорил: — Вы во мне… всегда со мной… — долго и нежно поцеловал ее, потом бережно посадил на холодную печурку, возле которой они стояли, и быстро вышел.

Несколько секунд Римма просидела в оцепенении, затем сорвалась, выбежала на площадку, крикнула:

— Подождите!.. Я провожу… Я хочу проводить… — и бросилась вниз по лестнице.

Он поспешно пошел ей навстречу, тревожно говоря:

— Не бегите!.. Осторожно, упадете… — подхватил ее на руки и снес вниз. В подъезде поставил, обнял так, что у нее перехватило дыхание, потом отстранил, попросив: — Не выходите. С непокрытой головой простудитесь, — хлопнул входной дверью, и она услышала, что машина сразу тронулась.

Римма прислонилась к стене, не понимая, что с ней происходит, стараясь унять бьющееся сердце.

Из дворницкой вышел Федор Иванович и, увидев ее, испуганно спросил:

— Тебе плохо?

— Будет же третий раз… — прошептала Римма, — не может не быть… — Она твердо верила в «третьи разы».

— Плохо тебе? — добивался Федор Иванович.

Римма медленно покачала головой:

— Мне хорошо… очень хорошо…

Перед самым прорывом блокады, после одного из шальных обстрелов, Римме позвонили из госпиталя и сказали, что раненая Никифорова просит прийти.

В эту зиму Шурка заходила один раз, посидела недолго, рассказала, что живет хорошо, устроилась на работу — раздатчицей в столовую; сыта, в тепле.

Римма спросила ее о Жоре.

— Да ну его! — отмахнулась та. — Как вещички перевез, так и сгинул. «Не хочу, говорит, с тобой, перед людьми совестно». Баламутный мужик.

Римма пришла в госпиталь. Шурка сидела на кровати, шея, правое плечо и часть руки были забинтованы.

— Как это случилось? Где? Очень болит?

— А ты думаешь! — всхлипнула она. — На Сенной пошла, а тут обстрел объявили, мне б в подворотню кинуться, да берет велюровый с головы сдуло и покатило. Я погналась за ним — жалко, двести грамм горчичного масла отдала, — тут меня и шарахнуло осколком. Ну ты скажи, что я за человек: разворотило меня, а я за беретом ползу.

На соседней конке непрерывно стонала молодая женщина. Лицо ее выражало такое страдание, что Римма тихо спросила:

— Что с ней? Куда она ранена?

— Позвоночник перебит, — зашептала Шурка, — в обстрел чужую девчонку наземь кинула, собой накрыла. Девчонка-то целехонька осталась, а она вон как мается. Так уж мать девчонки по ночам дежурит, с работы к ей бегают, носят всякого-превсякого, самый главный профессор три раза на дню зайдет, — в голосе Шурки послышалась зависть, и она без перехода сказала: — А я без внимания. Ты поговори с моим доктором, спроси, чего со мной будет? Скажи, чтоб лечили сильнее.

Пожилой усталый врач объяснил, что у нее повреждены сухожилия и нерв, назвав их непонятными латинскими словами.

— Изувеченной останется. Жаль. Красивая женщина.

— И ничего нельзя сделать? — растерянно спросила Римма. — Доктор, придумайте что-нибудь… Может быть, операция?.. Она ведь совсем молодая…

Врач молча развел руками.

Римма ушла подавленная — не могла представить себе Шурку увечной.

Вскоре Шурка позвонила сама и сказала, что завтра ее отправляют.

Римма зашла проститься. Шурка встретила ее сгорбленная, бледная.

— Вот какой стала, — горько сказала она. — Полюбуйся!

— Что делать, Шура, война. Хуже бывает. Куда тебя отправляют?

— В Новосибирск просилась, к мамаше.

— Какой мамаше? — не поняла Римма.

— Валериной. Написала: приезжай, я тебя выхожу.

— А Валерий как?

— Ногу хотели отрезать — не дал. Теперь неизвестно чего будет. Как выпишут, тоже к мамаше поедет, на производство устраиваться. Как думаешь, не бросит он меня?

— Кто же ему может сообщить?

— А чего сообщать? Сам увидит, — она хлопнула левой рукой себя по спине и сморщилась от боли.

— Глупая ты, Шурка, еще больше любить будет. Обоих вас война покалечила.

— Хоть бы для дела пострадала, для пользы, — заплакала Шурка, — а то для берета, будь он проклят!

Она что-то начинала понимать.

— Может, и верно говоришь, — продолжала она, не утирая слез, — сам-то тоже хромой будет. Он хромой, я горбатая…

«Блокаду прорвали! Вы слышали: блокаду прорвали! Счастье-то какое!» — на улицах незнакомые люди обнимали друг друга, плакали от радости.

В пустынном городе, казалось, стало больше народу: все, кто был в состоянии, вышел, выполз на улицы — всем хотелось быть с людьми, в своей ленинградской семье.

«Странно устроен человек, — думала Римма, — жили в осаде, терпели все, что и вытерпеть невозможно, надежда на освобождение была далекой, призрачной… И вот — кольцо разорвано, жизнь полегчала, а терпение кончается… И страх!.. Опять появился страх!.. Так боюсь за своих, за себя…»

В конце февраля Римма после дневного концерта решила зайти за Лялей в школу.

Едва она дошла, завыли сирены воздушной тревоги, и сразу небо наполнилось гулом. Налет продолжался долго, и в глубоком бомбоубежище чувствовалось, что бомбят их район, — сотрясалась земля под бетонным полом, глухо донесся взрыв.

Дети сидели тихо, с каким-то привычным терпением, ничем не обнаруживая страха. Лялька тесно прижалась к Римме и иногда шептала ей в ухо: «Молодец, что пришла! Я бы знаешь как волновалась!»

После отбоя они вышли на улицу, с удовольствием вдохнули морозный воздух и быстро пошли домой. Школа была недалеко. Свернув за свой угол, они вдруг задохнулись от тяжелой пыли, застилающей улицу, побежали к дому и сквозь стену пыли увидели… развалины. Уже стояла пожарная машина, подъехала «скорая помощь»… Римма в оцепенении остановилась на противоположном тротуаре, стиснув Лялину руку. Лялька вырвалась и с отчаянным криком: «Бабушка!» — бросилась к дымящимся развалинам, ее перехватил пожарный:

— Куда лезешь? Жить надоело?

И тут только Римма сообразила: «Мама могла уже вернуться, и, значит…» Схватив Ляльку за рукав, она без памяти побежала, волоча ее за собой. В голове билась одна мысль: «Скорей в клинику… Может быть, она еще там…» Выбежав на Загородный, она выпустила Ляльку и бросилась наперерез военной машине; водитель резко затормозил и, высунувшись, заорал:

— Ополоумела?! Через тебя заикой станешь!

Захлебываясь слезами, Римма кричала:

— Дом разбомбили… Мама не знаю где… Мне на Литовскую надо скорей… В детскую больницу… Ради бога…

Сильные руки втащили ее в кузов, Лялька пронзительно крикнула:

— А я?! Возьмите меня! — и очутилась рядом.

Их посадили на ящик, кто-то гладил Римму по плечу, ласково приговаривая: «Погодите плакать, девочки, может, еще и обойдется». А водитель сделал небольшой крюк и высадил их на углу Литовской.