Мира Смирнова - За окнами сентябрь

— Останьтесь, Андрей Михайлович, — умоляюще проговорила Римма. — Как вы доберетесь через весь город? Вечером трамваи ходят плохо… Еще метель…

— И не думайте! — поддержала ее санитарка. — Раз заведующая велела не отпускать, значит, не выпустим. Утром побежите. У нас в шесть утра — жизнь на полный ход.

— А где мама будет спать? — спросила Римма санитарку, когда та вела их длинными темными коридорами.

— Разве ж она ляжет, пока ребеночек в опасности. На шаг не отойдет.

В маленьком холодном боксе Римма и Лялька молча улеглись на узкую больничную койку, натянули на себя два байковых одеяла и затихли. Через некоторое время Ляля шепнула:

— Не спишь? Можно я завтра в школу не пойду?

— Как хочешь, — безразлично ответила Римма и, помолчав, спросила: — А где ты будешь? Дома ведь нет…

— С тобой хочу, — горячо зашептала Лялька, — я в школе не отстану, ты не беспокойся.

В этом Римма не сомневалась. Весной сорок второго она отвела Лялю в пятый класс. Та пропустила почти весь учебный год, но летом прилежно занималась, нагнала и в шестом шла круглой отличницей.

— Знаешь, что я придумала? Мы пойдем к нам домой…

— Куда? — не поняла Римма.

— Ну, где я раньше жила… с мамой… Вещи, наверно, целы, мы и возьмем все, что нам нужно. Поняла?

Римма молча обняла ее, в который раз подумав: «Какое для меня счастье, что несчастье загнало эту девочку именно в наш подъезд!»

Рано утром они вместе с Андреем Михайловичем вышли из больницы. Было по-ночному темно. Метель прекратилась, но снегу намело много. Он толстым слоем накрыл улицы, клоками ваты повис на ветках деревьев.

Андрей Михайлович встал между ними, взял за руки, сказав:

— Идти будет трудно, я вас поволоку. — И они двинулись, проваливаясь в снег, еле выдирая из него ноги.

На трамвайной остановке они поняли, что трамвая скоро не будет — рельсы замело так, что их и не видно, а пока очистят…

— Пошли, — сказал Медведев, — на попутках доберемся.

По неписаному закону блокадной жизни шоферы попутных машин, если было место, безотказно подвозили «голосующих».

Машин долго не было, наконец показался крытый фургон, они сразу просительно подняли руки. Пожилая женщина в ушанке и ватнике, сидевшая за рулем, высунулась из кабины и, оглядев их, сказала:

— Девочек к себе посажу, а вас, папаша, некуда. В фургон нельзя — там продукты.

Лялька вскочила на подножку и быстро, звонко заговорила:

— Возьмите нас всех! Ну пожалуйста… Нам вместе нужно… Нас разбомбило… Ну пожалуйста!..

— Ах ты хлопотунья-защитница, — улыбнулась ей женщина. — Давайте втискивайтесь, коли поместитесь, только чтоб я могла руками-ногами двигать, а то вместе кувырнемся. — И строго предупредила: — Разговорами не отвлекайте. Вон как замело, может, где воронка, яма какая — не увидишь. На ощупь ползу.

Они тронулись. Мотор натуженно ревел, вытаскивая машину из глубокого снега. Римма и Ляля, сидя на коленях у Медведева, боялись пошевелиться. Ехали они медленно, долго. У Пяти углов женщина остановилась и сказала:

— Теперь налево сверну. Вылезайте.

Рассвет наступал неохотно. Небо висело низко, тяжелое, набухшее. Но дворники уже сгребали снег, у булочной и магазина стояли очереди, ожидая открытия, — город оживал для нового трудного дня.

Римма и Ляля, договорившись с Медведевым, что будут с двенадцати ждать его в райисполкоме, первым делом отправились на почту — тут уж было недалеко.

В отделе доставки топилась печурка, женщины разбирали газеты, письма. Знакомая почтальонша — всю блокаду обслуживала их дом — встретила их сочувственным вздохом, отдала несколько писем и пообещала:

— Какие приходить будут — все сберегу, вы не беспокойтесь — у меня не пропадет.

Два было Медведеву, три фронтовых треугольника — Римме. Одно от Бориса, два — от Зимина.

Римма сразу вскрыла Борино письмо — крокетный ящик стоял у нее перед глазами, не давал покоя — и тут же стала читать.

Письмо было хорошее, бодрое. Он писал, что совершенно здоров, настроение приподнятое — «…ты сводки, разумеется, читаешь, есть чему порадоваться! У всех на языке прекрасное слово — наступление!» Что дошел слух, будто ленинградцам опять увеличены нормы хлеба и продуктов: «Немедленно напиши, так ли это? И точно: сколько чего? А то, как подумаю о вас, кусок в горло не лезет». Что их часть сейчас отвели на отдых и переформирование, в деревенском клубе чудом сохранился рояль и он впервые за эти годы целый вечер играл. «Сначала пальцы были деревянные, а потом разошелся. Если бы ты видела, как слушали! И серьезные вещи — Чайковского, Бетховена, Баха».

Римма, улыбаясь, читала письмо, и Ляля, напряженно следившая за ее лицом, тоже засветилась улыбкой:

— Вот видишь, все хорошо! А ты про свой дурацкий сон…

— Шли бы вы отсюда, — сказала одна из женщин, — повернуться негде, а они тут читалку устроили.

— Пойдем в нашу школу, — предложила Лялька, — там дочитаешь, а я у директора отпрошусь.

Сидя в холодном вестибюле школы, Римма еще раз перечитала письмо Бориса, вслух засмеялась над обращением, которое второпях пропустила.

Боря в каждом письме обращался к ней по-разному. То она была «отважным маленьким щегленком», то «великим Римом», то «лохматым котишкой». Это начиналось: «Моя лучшая из лучших жена! Прочувствуй пафос этих слов и веди себя соответственно!»

Римма берегла все его письма и, когда становилось невыносимо тоскливо, устраивала себе «праздник сердца» — перечитывала их подряд, каждый раз открывая новые подробности его характера, жизни, а главное, его любви к ней, думая при этом, что узнает его ближе, глубже, чем за два года замужества. Теперь все письма погибли. Она бережно сложила треугольник, спрятала его во внутренний карман, вскрыла письмо Зимина, быстро прочла; «…сегодня чувствую себя уже лучше, хирург на обходе сказал, что у меня «железный организм»…» — и остановилась. Ранен! Непослушными пальцами развернула второй треугольничек, в нем было несколько сползающих книзу строк: «…попал в госпиталь с ранением «средней тяжести». Вчера была операция, вынули порядочно железа. Писать трудновато, но хочу скорее сообщить номер почты. Очень жду писем…» Что значит: «средней тяжести»? Его проклятая лаконичность! Перечитала оба письма и неожиданно обрадовалась: «Главное — жив». Захотелось немедленно ответить («Боре напишу вечером»), полезла в Лялин портфель, вырвала из какой-то тетрадки лист и быстро написала:

«Милый, милый мой Ве-Ве! Только что прочла Ваши письма, сначала очень испугалась, а потом — стыдно сказать — обрадовалась: какое-то время будете в безопасности. Как вы сейчас? Сколько времени (хоть приблизительно) пробудете в госпитале? Ответьте на мои вопросы. Пишу на бегу, поэтому коротко. О себе — в следующий раз. Нежно обнимаю Вас. Римма».