Мира Смирнова - За окнами сентябрь

Гудит паровоз, натужно тянет длинный состав. Свекровка завернулась в платок, ткнулась в угол — спит. А Шурке не спится, вспоминается, как туда, в Новосибирск, ехала — горюшком захлебывалась. Одна, думала, на белом свете осталась: бабка, верно, под немцем сгинула, Валерка из госпиталя придет — как ему еще кривая жена поглянется? Мало чего Римка говорила — больше любить будет…

А Римка-то — подружка ненаглядная — змеей обернулась. Чего только для нее не делала, а она, как Борьку откормила, через губу стала говорить, мимо смотреть. Вот чего Шурка за доброту свою получила!

Зря она Римке про Филиппыча брякнула. Думала, порадуется за подругу: не хуже других — в отдельной квартире с большим начальником живет, а она перекосилась, будто уксусу хлебнула. Не натрепалась бы Валерочке… Да где? Даст бог не встретятся.

А Филиппыч? Старый хрыч! Как в военторговской столовке повстречались, он все: «Ах, какое у вас лицо прекрасное! Ах, какая вы необыкновенная!» Заботником прикинулся: «Были бы вы не замужем, предложил бы комнату у себя. Дурных мыслей, говорил, у меня нет, просто вы бы в человеческих условиях жили и мне не так одиноко — живой человек рядом». Шурка и не поняла: «А замужней почему нельзя?» Он даже глаза выкатил: «Узнает ваш муж, что вы у постороннего мужчины живете, какой удар для него будет!» Что делать? Пришлось незамужней сказаться. Грех это, конечно, да тошнехонько в общаге было: тридцать коек одна к одной для тепла приставлены, а все равно холодюга. Девки подобрались как собаки злые, поедом Шурку ели: «Ты сыта, целый день в тепле, значит — воду таскай, дрова коли». Одна вредная баба прямо садила: «На тебе, Шурка, снаряды бы возить, а ты работенку нашла — кашу по тарелкам размазывать».

Раздатчицей она тогда работала. Конечно, завидовали.

После общаги у Филиппыча — рай! Дров, керосина, свечей с мирного времени много запасено — жена, видать, у него заботливая. И не полез он к Шурке, верно, сама пошла. С неделю обжилась в чистоте, тепле, продукты с прежней квартиры перетаскала, по местам распихала — душа больше не болит. Надо было человека отблагодарить, коли сам стесняется. И пошла. Он-то спервоначалу вовсе сдурел: руки целовал, стихотворения говорил. И Шурка к нему с душой: обстирает, накормит, всяко обиходит. Чего мужику надо?

А время пошло — кривиться стал, за старуху свою трястись, совесть ковырять. К весне вовсе взашей гнать начал. Она тогда столбом встала: «Некуда мне уходить! Добывай комнату!» Он аж зубами заскрипел: «Никогда незаконного не просил, а тут придется». Достал! И прощаться не захотел. Жорке велел без него увезти. А чего она ему плохого сделала? Вон какие люди бывают!

В глубине души Шурка понимала, что и Римма, и Иван Филиппович — люди хорошие, тем обиднее было, что они отвернулись от нее. И как ни ругала она их про себя, заноза все равно оставалась.

А Жорик-то! Парень веселый, горячий, после хиляка Филиппыча радость с ним узнала. Комната своя — теперь бы и пожить! Так и Жорка в душу наплевал: «Не, хочу, сказал, с тобой. Перед людьми совестно».

Шурка слышала его слова: «За куски куплено». Ей тогда страшно стало: вспомнила пакетики, кулечки, которых давно нет — съедены, а она столько добра к себе тащит. Ей даже захотелось сказать Римме: «Ладно уж, оставь, чего тебе надобно», но одумалась: «Не носи я тогда продукты, она с мамашей давно б померли, про Борьку и говорить нечего, а вещички б все равно без пользы сгинули». И выходило у нее, что греха тут нет: и людей спасла, и вещи целы. «За деньги б купила — никто слова б не сказал: на то и деньги, чтоб покупать, а нынче продукты дороже денег». Она как будто успокоила себя этим рассуждением, но еще одна заноза застряла.

Одна Шурка осталась одинешенька! Обратно раздатчицей в столовку пошла. А там не поговоришь — поворачиваться поспевай. И котлы чисти, и пол скреби. Штатов, говорили, не хватает. Бабы кругом замороченные, всякая со своей бедой цацкается, нужны им Шуркины переживания!

На счастье, соседка по квартире — Тамара Николавна — из стационара вернулась. Хорошая женщина, культурная, хоть и старая. Ходила еще плохо — ноги как колоды, а Шурку встретила с лаской: «Я так рада, что вы у нас поселились. Вы такая милая, красивая, обо… обонятельная…» А Шурка за доброе слово душу отдаст! Как с работы придет — Тамару Николавну к себе ужинать. И с собой ей кусок какой сунет. Из вещичек кой-чего у нее купила: лампу на длинной ноге, кружавчиками покрыта, посудишку кой-какую… Отчего хорошему человеку не помочь? И наговорилась всласть: про Валерочку, про Филиппыча все обиды выложила, и Жорку не забыла. Тамара Николавна утешала: «Не огорчайтесь, деточка. Вы такая красавица, у вас еще много радости впереди».

Из Новосибирска Шурка два раза писала ей — не ответила. Жива ли?

Привезли Шурку тогда в Новосибирск, она все думала: «Чего со мной будет? Кроме свекровки-злыдни приткнуться не к кому. Мало чего писала: «я тебя выхожу», — уж она «выходит»!

На второй день пришла Анна Игнатьевна, не обняла по-родственному, только головой покачала и прицепилась: где же это тебя, да как? Шурка открыла было рот про берет сказать, да вовремя спохватилась: «Нельзя! Ей скажи — в рожу плюнет, ихняя никифоровская порода такая…» А «злыдня» глазами сверлит, будто сквозь видит. И начала Шурка говорить, как в самый обстрел девчонка крутилась, как поймала ее, наземь кинула и собой прикрыла… Все до тонкости знала — сколько раз мать девчонки рассказывала и девчонку приводила на спасительницу свою поглядеть. У Анны Игнатьевны слезы на глазах. Обняла Шурку и сказала: «Прости меня, не знала, какой ты человек».

Как выписали Шурку из госпиталя, Анна Игнатьевна ее к себе взяла. В бараке жили. Тесно, бедно. Одни бабы с детишками. К Шурке все с лаской, уважением. По вечерам собирались, про Ленинград расспрашивали. Шурка им все страсти выкладывала: про голод, про бомбежки-обстрелы, про покойников на улицах… Плакали бабы, сочувствовали — такое пережить!

А от Валерочки письмо пришло:

«Любимая моя жена! Низкий поклон за геройство твое. Не огорчайся из-за своего увечья, с ним ты мне еще дороже стала. Всегда помни: лучше тебя для меня никого нет на свете и не будет…»

С понятием Римка — верно тогда сказала.

В общем, хорошо жилось в Новосибирске, только скучно. Бабы с утра до ночи на работе, ребятишки — кто в школе, кто в детсадике. Шурка полный день одна. Мамаша ей книжки подсовывала: «Пока отдыхаешь, читай, развивайся». Книжки все про революцию, про войну — неинтересно. Еще про любовь и про богатых она почитала бы. Но сказать не смела — мамаша женщина серьезная. Говорили: лучшая штамповщица на производстве, и по профсоюзной линии главная.

За вещи душа болела: вернутся жильцы, или новыми заселят, а людишки разные, как бы не растащили — комната-то на одном ключе осталась, долго ли открыть.