Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Сама еще ясно в эту секунду не сознавая, что будет делать дальше, придерживая слетавшую шляпку, Леля устремилась за Новиковым.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дежурство выдалось трудное, больные поступали до позднего вечера. Леля отдохнула только после двенадцати, когда Алексей Тихонович Мещеряков отправился в ночной обход. Возвратившись к утру, он заполнил суточный журнал и занялся делами своего больного — Кошелева...

Старик, оказывается, был первоклассным краснодеревцем. До войны он жил в Новом Петергофе. Маленький домик, пропахший лаком и смолистым деревом, тремя окнами выходил на зеленую, тенистую улицу, по которой переполненные автобусы бегали от вокзала к фонтанам.

Работал Кошелев в дворцовых мастерских, выполняя самые тонкие и сложные заказы по реставрации мебели. Из мастерских виднелись старые аллеи парка, сверкавшие на солнце струи фонтанов, пестрая толпа гуляющих.

Во время войны Петергофский дворец был разрушен. Старик переехал в Ленинград. Со всех мебельных фабрик Кошелева стали увольнять за пьянство, а на последнем месте — едва не отдали под суд: с похмелья он испортил гостиный гарнитур для нового Дворца культуры. Переживая это несчастье, старик затосковал и запил еще сильнее...

Вчера Алексей Тихонович съездил в райисполком и поговорил о нем в комиссии по трудоустройству. Там обещали помочь. Но в этом Мещеряков видел лишь половину дела, а он не умел останавливаться на середине пути. Надо еще подумать о семейной жизни старика. Он отправил в Свердловск уже два письма и негодовал, не получая ответа.

Алексей Тихонович принялся за письмо секретарю партбюро завода, где работал сын Кошелева.

За окном было еще по-зимнему темно. Прикрывая ладонью рот, Леля сладко зевнула и зябко повела плечами, услышав по радио: «Температура воздуха сейчас — двадцать градусов мороза». Разгоняя одолевающую ее дремоту, она встала, походила. Еще только седьмой час. Глядя в густо-синюю холодную темноту за окном, вспомнила о встрече с Новиковым: «Где он бродит по такой погоде?»

Всем телом Леля вдруг ощутила теплоту и уют приемного покоя. В соседней комнате слышался плеск, — это тетя Феня мыла ванну горячей водой. За столом поскрипывал пером Мещеряков. Он всегда пишет очень быстро и обязательно цепляет кончиком пера бумагу, и потом сердито чистит его, вытирая о манжет халата. Спохватываясь, Алексей Тихонович каждый раз краснеет, но через минуту снова забывает, и снова повторяется прежнее.

Леля училась в вечерней школе медицинских сестер. Уходя вчера на дежурство, она взяла с собой конспекты, чтобы попросить Мещерякова рассказать ей о лечении астенической формы эпидемического энцефалита.

Закончив письмо, Алексей Тихонович ответил Леле на все ее вопросы, увлекся и прочел целую лекцию об энцефалитах.

В комнату вошла санитарка. За спиной Лели она с грохотом сбросила на железный лист около печки вязанку дров, остро пахнувших морозом. Под ноги потянуло слабым холодком. Этот холод заставил Лелю опять вспомнить о встрече с Новиковым. Она сейчас же сказала Мещерякову:

— В дежурство под Новый год мы принимали Новикова. Помните? Позавчера вечером я видела его на Садовой... пьяным. Бежала за ним до Невского — и потеряла в толпе.

Сухие полные губы Мещерякова подобрались. На скулах натянулась синеватая, выбритая кожа. Он крепко ударил кулаком о кулак.

— Я так и думал....

Поздоровавшись с пришедшим на смену Славинским, Алексей Тихонович пригласил его перейти из приемной в ординаторскую. Там он рассказал о Новикове и с грубоватой нетерпеливостью спросил:

— Не кажется тебе, что ты просто вытолкнул его в неизвестность?

— Глупости. — Не поднимая головы, Славинский невозмутимо улыбнулся, продолжая просматривать последние записи в журнале дежурного врача.

— Нет, не глупости, — резко возразил Алексей Тихонович. Он захлопнул журнал, и Славинский медленно поднял голову. — Несколько раз я внимательно наблюдал за Новиковым, когда он лежал в отделении. У него было явно депрессивное, подавленное состояние. Я же говорил тебе... Да я и сам принимал его, и видел его документы. У него очень плохое положение.

— Больница — лечебное учреждение, но не собес,— четко, разделяя каждое слово, произнес Петр Афанасьевич и согнал со своего лица обычную улыбку. Он снял очки, положил их на журнал, сводя и разводя черные роговые дужки. — Врачебный долг по отношению к Новикову я выполнил добросовестно. А заниматься устройством его жизни врач не обязан.

Подхватив последние слова, Мещеряков заговорил громче. Голос его стал доноситься из ординаторской в приемную комнату:

— Да, формально ты не обязан заниматься устройством жизни больного. Но по существу... по совести — ты неправ, Петр!

Всей душой Леля принимала сторону Алексея Тихоновича. Она подумала, что в эту минуту Мещеряков, наверно, сжал свои большие кулаки и в порыве возмущения грозит бледному Славинскому.

— Я знаю, что ты возразишь мне, Петр. Для врача самое главное — вылечить больного, — слышался в приемной комнате голос Мещерякова, сопровождаемый стуком его тяжелых шагов. — Но скажи, скажи, разве не должно беспокоить меня, что излечившийся больной может после выписки попасть в такие условия, которые будут постоянно травмировать его психику, и это даст рецидив, новое обострение? Борьба с алкоголизмом это одновременно и профилактика против увеличения психических заболеваний.

Алексей Тихонович сказал совсем тихо:

— Почти все поступающие к нам алкоголики с ужасом думают о будущем. У многих нет ни одежды, ни семьи, ни работы. Судьба почти каждого из них — чудовищная трагедия...

Чего ты хочешь? — вздохнул Славинский, продолжая играть дужками очков. — Слушай еще раз: я добросовестно выполнил свой врачебный долг и спас Новикова.

— Спас ли ты Новикова? — Алексей Тихонович отобрал у Славянского очки. — Перестань играть, Петр!.. Ты вернул ему психически сознательную жизнь. И только! А этого — мало. Его надо полноценным человеком возвратить в жизнь... Ты подумал — что он будет делать дальше? Не поступит ли к нам через несколько дней снова в таком же, если не в худшем, состоянии?

— Мне начинает надоедать этот разговор. — Петр Афанасьевич взял у Мещерякова очки, встал и направился к выходу. — Новиков — твой сват, брат, родственник или хороший знакомый? Что ты так печешься о нем?

Алексей Тихонович остановил его, порывисто схватив за руку:

— Понимаешь, что ты сказал? Как у тебя, Петр, язык повернулся? Да Новиков для меня, как должно быть и для тебя, пусть даже совсем опустившийся, но наш — понимаешь ты! — наш человек...

Славинский отцепил руку Мещерякова. Улыбнувшись одними глазами, он наклонился к его уху и таинственно прошептал: