Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Несколько ночей пришлось провести просто на улицах.

Снова и снова из конца в конец города — с Выборгской на Петроградскую, с Петроградской в центр, из центра к Московскому шоссе... Дома, дома, двери, двери. Теплые дома с запертыми для бродяг дверьми... Вот так, должно быть, рыскают по ночной вьюжной степи обозленные волки. И вот так, наверно, бездомные люди становятся волками, беспричинно обозленными на весь мир... Виктору Дмитриевичу не на кого было злиться. Шагая, он твердил себе: «Сам виноват, сам виноват!..»

Он перепугался, услышав голос, загнавший его недавно в петлю. Этот голос начал было опять преследовать. Через несколько часов он исчез, но осталось сгущавшееся, мнительное беспокойство: каждое мгновение может появиться проклятый голос.

Изнемогая от душевной слабости, Виктор Дмитриевич подумывал о больнице. На морозных улицах и чердаках долго не протянешь.

Он не мог смириться с мыслью о смерти. В памяти не изглаживались прошлые счастливые дни.

Бесконечное отчаяние привело его на улицу Восстания, в областной невро-психиатрический диспансер.

Тихо, так что регистраторша заставила повторить просьбу дважды, Виктор Дмитриевич попросил направить его на лечение.

Посмотрев паспорт, ему коротко отказали соболезнующим голосом:

— Вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны...

Что же теперь? Снова в петлю? Тогда отвезут в больницу. А если не успеют спасти?.. Пойти еще в Горисполком? Прийти, снять шапку, прямо сказать: «Вот я — бездомный, безвольный, опустившийся, изломанный человек. Делайте что хотите, не дайте погибнуть!»

Но после отказа в диспансере дорога в Горисполком представлялась Виктору Дмитриевичу подвигом, на который он не был способен.

Понукая себя, он отправился прямо в больницу. В приемном покое дежурил Славинский. Продрогший, сморенный усталостью, Виктор Дмитриевич обрадовался, увидев его. Не ожидая вопросов, сам начал говорить о желании полечиться. Но Славинский отказал в приеме:

— Пойдите в диспансер, получѝте направление.

— Да я был, был уже там! — теряя последнюю выдержку, почти выкрикнул Виктор Дмитриевич. — Мне не дают направления!

— Ничем не могу помочь, — безучастно и твердо ответил Славинский. — Не пейте...

Легко сказать: не пейте! А если и не хочешь пить, но самому уже никак не справиться с собой, не под силу удержаться? Если привычка, безволие и холод снова гонят в буфет?..

В буфете около рынка его поймал капитан Батурин. Он разыскивал Новикова несколько дней. Признав Батурина, Виктор Дмитриевич отшатнулся. «За нарушение паспортного режима — тюрьма, — подумал он, запахивая пальто и готовясь встать. — Но, может, и это — лучше, чем медленная смерть?»

В темном углу сиплым голосом захохотал какой-то оборванец:

— Забыл, кореш, закон: пей, да знай меру — оставь милиционеру. Не оставлял — теперь и упекут.

— Пойдемте со мной, — сказал Батурин Виктору Дмитриевичу. Сняв перчатку, он взял его стакан и выплеснул в урну недопитую водку.

Тот же оборванец, шлепая губами, опять захохотал:

— Лучше бы мне дал допить... Напиши, кореш, Илюхе, как погода на Колыме!

Без протеста Виктор Дмитриевич встал. Пьяноватой, расшатанной походкой прошел к двери мимо посторонившегося капитана.

У себя в кабинете Батурин достал из ящика дело и объявил:

— Вас надо выселять из города. Вот постановление...

Расследование, проведенное в связи с попыткой Новикова к самоубийству, показало, что он — окончательно опустившийся человек. По всем статьям, этого пьяницу надо выселять из города. В деле уже накопилась целая куча документов. Все они подтверждают постановление о выселении. Но это — бумажки. А вот сидит живой человек. О чем он думает сейчас? Как решить его судьбу?

Батурин подвинул ему листок:

— Распишитесь...

Кровь оглушительно пульсировала в висках, удары слышались отчетливо резко. Можно было считать их. Раз, два, три... Короткие такты вальса... Раз, два, три... Головная боль притупляла чувства. Все стало будто нереальным. Все выдумано от этой дикой боли, И высокий, качающийся перед глазами милицейский капитан с глубокими темными впадинами на худых, рябоватых щеках — тоже выдуман. Странно, что он разговаривает. Но вот он опять повторил:

— Распишитесь.

Сорвав шапку, Виктор Дмитриевич упал на колени.

— Я хотел устроиться и не сумел. Я не продержусь. Но я хочу лечиться и хорошо жить, стать человеком. Диспансер не дал мне направления. Ну помогите же!

— Поднимись! — ожесточенно стукнув по столу, с ненавистью приказал Батурин, чувствуя, что только грубая сила может сейчас заставить Новикова подняться с колен. Он ненавидел унижение. Эта ненависть родилась в нем еще с тех пор, как мальчишкой он прожил несколько лет в батраках у орловского кулака и был вышвырнут в проливной дождь на дорогу, когда заболел оспой.

Батурин расстегнул шинель, вышел из-за стола и сел против Новикова так близко, что колени их коснулись.

«Человек мечтал стать композитором, хотел дарить людям радость, а теперь сидит в милиции и ожидает, что за бродяжничество его, как общественно бесполезную, а может быть, даже и вредную личность, выселят из города, — иронически подумал Виктор Дмитриевич. — Блестящий финал! Надо ли было учиться, воевать, любить, чтобы дожить до такого финала? Чудовищно!»

От этой мысли хотелось размозжить себе голову. Пусть это будет последним мучением и последним позором. Но он почувствовал, что неспособен сейчас и на это. Да и не о том надо думать. Но думать мешала головная боль, от которой никак не избавиться... Выселят из города? Куда?.. Почему-то представилась ночь. Старый, полутемный, скрипящий вагон. Поезд тащится и тащится в неведомое место... За окнами — лунная пустыня. Скованная морозом тишина. Сверху — мертвый, холодный свет. И до самого края, до темнеющего к горизонту неба, между черными лесами — будто усыпанные битым стеклом, сухие снега...

Слух стал каким-то странным — не воспринимает радостных звуков, а улавливает только тоскливо повышающееся завывание метели за окном, схватывает звуки опасности... Вот простучали в коридоре тяжелые шаги. Тяжелые шаги, тяжелые сапоги с подковами на каблуках... Стук, звяк... Может быть, это уже идут за ним?.. Звуки легли на тяжелую, как и сами шаги, минорную музыку, полную напряжения и ощущения приближающейся опасности...

Он поймал себя на том, что уже который раз в самые неподходящие моменты думает о музыке.

На своем веку Батурин видел много опустившихся людей, великолепно изучил их характеры и повадки. Это знание и помогало ему видеть в Новикове какие-то хорошие черты, уцелевшие в нем. Падение на колени еще не означает желания начать жить по-новому. Но вот в голосе, а главное в глазах Новикова была такая искренняя жажда настоящей человеческой жизни, что Батурин не мог не поверить.