Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

«Выселить — проще всего. А дальше? Не погиб он от водки здесь, так погибнет где-то в другом месте... Если человек действительно хочет жить честно и хорошо — надо попробовать серьезно помочь ему... Все, кого приходилось допрашивать, утверждают, что Новиков — талантлив».

Словно проверяя свое решение, Батурин испытующе поглядел на Новикова.

— Так что же делать с вами? — озадаченно проговорил он, до конца выдерживая строгий тон, и опять увидел на лице Новикова мольбу. — Посоветуйте. Устраивать на работу? На второй же день выгонят за пьянство. Я так и думал, что вы будете на рынке. Кроме рынка, вам и податься некуда...

Батурин принадлежал к числу людей, долго думающих прежде чем что-нибудь решить. Но надумав, решение принимал быстро и окончательно.

Он сейчас же связался по телефону с больницей и договорился, чтобы Новикова немедленно взяли на лечение.

Отправив Виктора Дмитриевича, Батурин принялся ходить по кабинету. Остановившись около зеркала, он увидел отражение своего озабоченного лица и стал разглядывать его так внимательно, будто хотел сосчитать на нем все оспинки. И вдруг, почесывая нос, громко спросил сам себя:

— Не ошибся ты? Смотри, попадет тебе от начальства... Ох, и попадет же!..

В приемный покой Виктора Дмитриевича привезли на милицейской машине, опять в дежурство Мещерякова и Лели.

Отличавшаяся памятью на лица и имена, тетя Феня без труда узнала Новикова. Она встретила его с дружеской простотой:

— Здравствуйте, Виктор Дмитриевич. — Закинув руки за голову и перевязывая сбившуюся набок белую косынку, тетя Феня заметила в его глазах наплывающие слезы и быстрым ласковым шепотком проговорила: — Не надо, дорогой. Ничего, все еще наладится. У нас тут один лежал — тридцать лет пил, и то бросил. Его Алексей Тихонович Мещеряков поставил на ноги... Закурить хотите? — Улыбнувшись доброй, успокаивающей улыбкой, она протянула пачку папирос: — Оставьте себе. В отделении вам сразу и курить нечего будет... Сейчас придет доктор, примет вас...

Виктор Дмитриевич сдал сестре документы, достал из кармана все завалявшиеся там бумаги. Разбирая их, Леля увидела затертую, в пятнах, порванную на сгибах афишу с фамилией Новикова. В грустном недоумении она посмотрела на стоявшего перед ней человека. Неужели это его фамилия на афише?

Увидев вошедшего Мещерякова и боясь, как бы он не отказал в приеме, Виктор Дмитриевич не вытерпел. Словно в беспамятстве, хватая врача за руки и за борта халата, заливаясь слезами, стал просить:

— Примите меня. Я жить... жить хочу, доктор... У самого нет сил остановиться. Помогите же!

Мещеряков отошел от него.

— Сядьте и успокойтесь. Тетя Феня, дайте ему полотенце.

Будто придя в себя, Виктор Дмитриевич пристыженно смолк и, отказавшись от полотенца, рукой вытер слезы, оставившие широкие светлые полосы на немытом, синевато-сером лице.

Перед осмотром Алексей Тихонович начал опрашивать его:

— Рассказывайте все, что знаете о себе. И давайте условимся — без похвальных грамот...

Прочитав диагноз, записанный врачом в историю болезни: «Хронический алкоголизм», — Виктор Дмитриевич, чуть раскрывая губы, повторил эти слова как что-то позорное, бранное — что стыдно и произносить вслух. Такая глубокая внутренняя реакция заставила Лелю с участием подумать об этом человеке.

Рассказывая, как он разошелся с женой, Виктор Дмитриевич ни словом не обвинил ее:

— Виноват только я...

Леля привыкла к другому. Многие алкоголики, поступившие в больницу, во всех своих бедах первым делом начинали винить жен, — можно было подумать, что если бы на свете не было жен, так не было бы и алкоголиков.

Записав все рассказанное Виктором Дмитриевичем в историю болезни, Мещеряков вытер кончик пера о манжет халата и покраснел:

— Отправьте, пожалуйста, Новикова ко мне...

Тетя Феня, не меньше Лели обрадовавшаяся, что Алексей Тихонович принял больного к себе, повела Виктора Дмитриевича в ванную:

— Раздевайтесь и мойтесь. Все будет хорошо... Вы бы матери своей поверили, правда? Ну, так верьте и мне, родной...

Алексей Тихонович отдал Леле историю болезни Новикова.

— Чему вы радуетесь? — непонимающе спросил он, глядя в ее веселые, чуть затененные длинными ресницами глаза. — Это очень трудный случай. Напрасно Петр Афанасьевич выписал тогда Новикова. Хорошо, что так обошлось... А может быть, еще и не обошлось?..

Стыдясь перед сестрами своего быстрого повторного поступления, Виктор Дмитриевич садился обедать неохотно, лишь после нескольких настойчивых приглашений Анны Андреевны. Горек был ему этот хлеб.

К лечению Новикова Алексей Тихонович приступил со специально разработанным планом, — такой план он составлял для каждого своего больного. Присутствуя, когда Мещеряков докладывал заведующему отделением о Новикове, Славинский не вмешался и ничего не сказал. Но в коридоре, по пути в лабораторию, заметил:

— В твоих планах слишком мало от медицины. Медицина все-таки наука, а не профсоюзная работа...

Мещеряков шагал размашисто, подталкивая Славинского твердым угловатым плечом, тесня его на дорожку посредине коридора.

— Всякое лечение требует индивидуального подхода. Сколько есть больных, столько должно быть и методов лечения. А в отношении алкоголиков это надо соблюдать особенно. Кроме самой медицины, не меньшую роль играют здесь и общественно-социальные вопросы. — Он опять толкнул Славинского плечом.

Петр Афанасьевич недовольно подвинулся:

— С тобой трудно идти...

Первый пункт в плане лечения Новикова Алексей Тихонович обозначил очень коротко: «Психотерапия». Психотерапии — слову врача — он придавал серьезнейшее значение.

— Словом беде не поможешь, — неосторожно обронил как-то Славинский. Как и во всем, Петр Афанасьевич дисциплинированно выполнял указания начальства относительно психотерапии. Но проводил ее со своими больными формально. Теперь Мещерякову стало понятным, почему Славинский пренебрегает этим методом, — он не верит в него.

Сам же Мещеряков пользовался психотерапией продуманно и широко. Он верил в слово, как поэт, и первая страница его рабочей карманной книжки начиналась памятной строчкой: «Слово — полководец человечьей силы». И дальше была еще заметка о слове. То, что он услышал в уральской деревне, где проходил студенческую практику: «Ветер горы разрушает, слово народы поднимает». Потом — из фронтовых записей: «Умеючи, словом и хворобу осилить можно»; «Рана была тяжелая. Но знал я сильное слово против боли. Скажу себе: «Молчи!» — и молчу». В конце страницы Алексей Тихонович подчеркнул главную для своей работы мысль Павлова: «...эмоциональные воздействия могут часто оказывать во много раз больше влияния, чем какой-либо физический фактор... слово может наносить глубокое изменение во всем организме».