Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

— Так разрешите доложить вам, что перед выпиской вот этим, вот, самым нашим человеком очень и очень интересовалась милиция... Дискуссию считаю оконченной.

— Думаю, что нам придется продолжить ее! — крикнул Алексей Тихонович ему вслед. — Когда Новиков поступит вторично!

Алексей Тихонович Мещеряков и Петр Афанасьевич Славинский были однокашниками и большими друзьями. Койки их в студенческом общежитии стояли рядом, вместе они пользовались одними книгами и одним выходным костюмом, вместе мечтали о большой науке.

Защитив диплом, Алексей Мещеряков с юношеской наивностью решил, что главный труд позади. Теперь осталось только написать диссертацию, и он — уже в науке.

Может быть, он и не очень виноват был в том, что понятие наука начиналось для него с кандидатской степени, а не с воспоминаний о титаническом труде Павлова, о черной работе Пирогова в осажденном Севастополе, в зараженном холерой Петербурге. Может быть, при выпуске из института мысли его непрестанно вертелись вокруг кандидатской степени еще и потому, что без всякого злого умысла уважаемые профессора своими рассказами, а порою и личным примером, значительно больше искушали студентов профессорской кафедрой, чем рассказами о равной героическому подвигу жизни Пирогова.

На практике путь в науку оказался несравненно труднее, чем представлялось это Мещерякову в радостную ночь после выпускного вечера, когда он встречал с друзьями рассвет на ступеньках Адмиралтейской набережной.

Многое из того, что собирался он открыть, оказалось открытым. Многие проблемы, волновавшие студенческий ум, оказались обычным, повседневным делом для врачей-практиков.

У него хватило юношеского мужества перенести эти неожиданные разочарования и понять, что главное в науке — тяжелый каждодневный труд. Мечты о срочной диссертации казались теперь по меньшей мере смешными. Какое новое слово может сказать он, если, работая, снова начинает учиться своему делу с азов, если опытная сестра знает подчас больше его?

Но это не было уходом от науки. Это было честное отрешение от поспешности, от погони за получением ученых степеней. А от науки он не мог уйти, без нее не проработал бы и дня.

После окончания института Мещерякова вместе со Славинским направили в одну больницу. Молодой врач ездил на лекции, присутствовал на операциях, готовил рефераты к еженедельным научным конференциям. По требованию заместителя главного врача Марины Ивановны Кругловой разрабатывал в соответствии с планом научной работы больницы свою тему.

Алексей Тихонович считал — невелика цена той отвлеченной проблеме, какой занимается Славинский: поверхностное описание клинической картины алкогольного делирия. Что проку от этого, если на практике больные Петра повторно поступают чаще, чем у других врачей?

Ради научной работы Петр часто жертвует отдыхом, личным временем, хорошей книгой. Но он забыл о главной цели всякой науки — о человеке. Какая же это наука, если забывают как раз о главном? Вот и Новикова он выписал, даже не подумав о будущем. Для чего же он тогда спасал его?

«Теряешь широту взгляда — мельчаешь как врач», — подумал Мещеряков, и ему стало больно за друга.

Алексей Тихонович слишком любил Петра, чтобы честно не высказать ему все, что вызывало у него тревогу.

Они разговорились после работы, последними уходя из ординаторской.

— Сколько ты еще будешь сидеть над своей темой? Думаешь, у мышей в архивах голод? — Алексей Тихонович сказал это с шутливой интонацией, но слова его прозвучали серьезно и тревожно. Видя, что Славинский хочет отделаться молчанием, он заговорил опять: — Ты не воспринимаешь алкоголизм как трагедию. Ни сердце, ни разум не толкают тебя, Петр, к борьбе за спасение гибнущего человека. А ведь только, и только во имя его и существует любая наука, и в первую очередь, конечно, медицина! А ты и тему-то выбрал не боевую, не практическую, а описательную.

Последнее время, особенно после столкновения из-за выписки Новикова, Петр Афанасьевич искренне — он умел делать все только искренне — и радоваться, и любить, и ошибаться — стал считать Мещерякова немного «лозунговым». Все-таки ведь психиатрия отстоит дальше от политики, чем говорит Алексей. Ну вот — белая горячка. Всюду она одинакова. Всюду больные в этом состоянии бредят, и даже на разных языках, но кричат об одном и том же — о том, что им видятся мелкие животные, насекомые.

«Почему вдруг моя тема кажется Алексею маловажной?» — думал Славинский.

— Хочешь подскажу тебе тему? — предложил Мещеряков. — Роль профилактики в борьбе с алкоголизмом. Больница — крайний случай. Главное — профилактика. Ни в одной стране нет таких широких возможностей для ее организации, как у нас. Медицинская профилактика только часть общей — в помощь разным общественным, культурным и спортивным мероприятиям...

Они спускались по лестнице. Мещеряков задержался на последней ступеньке и вдруг спросил:

— Достать до притолоки?

Славинский недоверчиво поглядел на раскрытую высокую дверь, — какой тут достать? Только со стула разве.

— Держи!

Отдав Славинскому портфель, Алексей Тихонович посмотрел назад, убедился, что в коридоре никого нет, разбежался, упруго подпрыгнул, чуть отгибая назад вытянутые ноги, и ладонью легко коснулся притолоки.

— Попробуй! — совсем по-мальчишески поддразнил Мещеряков Петра Афанасьевича, забирая у него портфель. — В институте ты же лучше меня прыгал.

— Отвяжись! — рассердился Славинский.

— Не отвяжусь, пока ты снова человеком не станешь...

Но как Алексей Тихонович ни пытался вызвать друга на серьезный разговор, Славинский всю дорогу или отмалчивался, или неохотно возражал ему, доказывая важность своей темы. Петр Афанасьевич чувствовал, что сегодняшний разговор еще больше отдаляет их друг от друга. Почему? Наверно, потому, что они по-разному стали думать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Убежав из буфета, около которого он столкнулся с сестрой приемного покоя, Виктор Дмитриевич пошел на Московский вокзал и остался там ночевать.

И снова начались ночевки на вокзалах, в парадных, подвалах, на чердаках... Тяжкая, расслабляющая дремота. Смутный рассвет. Смутные мысли. Какая-то застойность мыслей. Будто они замерзали вместе с телом... А на рассвете — по мглистым улицам, затянутым морозной дымкой, с опасением обходя милиционеров, согревая дыханием коченеющие руки, — то на Конный, то на Сенной, то на Кузнечный или толкучий рынок. Вечером походы по буфетам, поиски собутыльников, которых Виктор Дмитриевич сам прежде угощал. Привычка окончательно превращалась в неодолимую потребность, И не было сил хоть сколько-нибудь сопротивляться. Находилось лишь бессознательное оправдание своего безволия: пить, чтобы не замерзнуть.