Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

Во время одного из совместных обходов Алексея Тихоновича неожиданно вызвал главный врач.

Заложив руки за спину, Телицын стоял в своем кабинете около окна, и трудно было понять — то ли он задумался, то ли просто не знает, чем занять себя, и бесцельно глядит в окно. Мещеряков предположил последнее, — он часто заставал главного врача именно в таком положении. Ему даже казалось, что главный врач радовался, когда кто-нибудь входил: появлялось хоть какое-то дело.

Телицын медленно отошел от окна, сел за стол. Достав коробку с леденцами и постукивая по ней пальцами с таким спокойствием, что можно было ожидать, что сейчас он начнет насвистывать какой-нибудь беззаботный, веселый мотив, Телицын наконец спросил:

— После конференции что вы предпринимали по Новикову?

Алексей Тихонович не посчитал нужным скрывать:

— Разговаривал с капитаном Батуриным. Он собирался поехать в Горздрав.

Сунув коробку в карман, Телицын положил локти на стол и, тяжело опираясь на них и склоняя голову, промычал:

— М-м-м... Как исключительный случай — Новикова оставим... Мне очень нравится ваша настойчивость, Алексей Тихонович. Так всегда и надо... А что за больной — Новиков?

— Опустившийся человек. Последнее время бродяжничал. Очень хочет лечиться и начать новую жизнь. В прошлом — музыкант. И, кажется, незаурядный.

Телицын недовольно проговорил:

— Надо было раньше доложить мне о Новикове. Я же до конференции ничего не знал о нем... Безнадежный случай?

— Для врача не может быть безнадежных случаев.

— Верите в Новикова?

— Сначала надо верить в себя, в свои силы,— ответил Мещеряков. — Без этого нечего и приниматься за дело. Верю — и в себя и в него...

— На конференции вы были неправы, Алексей Тихонович,— с отеческим спокойствием проговорил Телицын. — Вы думаете только о группе алкоголиков, а мне приходится думать о всех, почти о двух тысячах больных. Неужели вы полагаете, что я закрыл бы десятое отделение для алкоголиков, если бы не было такой перегрузки больницы? — Он совсем дружески улыбнулся. — Но я доволен вашей прямотой и откровенностью. Это — по-партийному. Лучше, чем шептать по углам... Ну, желаю успеха.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В отделение поступил новый больной — шофер Панченко. Его положили на освободившееся место, рядом с Новиковым.

Хмурый, огромной физической силы, с вздувшимися на шее и на длинных руках темными жилами, Панченко вначале держался обособленно. Но молчание его не было похоже на признак нелюдимого характера, — Виктору Дмитриевичу угадывалось в нем что-то страдальческое. При ходьбе рослый Панченко горбился. Наклоненная голова и подавшиеся вперед мускулистые плечи создавали впечатление, что он несет на себе невидимый, давящий ему на шею непомерный груз.

Приглядываясь к своему соседу, Виктор Дмитриевич поражался несоответствию его жесткого, грубого лица с детски наивным выражением голубых глаз.

Как-то вечером, не в состоянии больше справиться со своим молчанием, Панченко, лежа в постели и закинув руки под голову, разговорился.

— Меня жена упрятала сюда, чтоб погулять вволю. При мне-то никакой свободы нет ей на этот счет. И, знаешь, с кем она гуляет? С моим же сменщиком, дьяволом окаянным. Мы с ним на новой машине работаем вместе. Хотя бы мужик как мужик был, а то — длинноносый, морда цыганская, черная... тьфу ты, бензин-керосин, смотреть тошно! А вот, снюхалась же с ним, сука... Она у меня работает в техническом отделе, баба грамотная. А он, под тем соусом, что учится в вечерней школе, повадился ходить к ней, вроде бы заниматься физикой да алгеброй... Икс плюс игрек. А и Б сидели на трубе... Знаю, какой они там без меня физикой занимаются — корни извлекают... А как воскресенье, так он коробку конфет тащит: «Спасибо, Елена Никифоровна, за ваше шефство. Это — конфеты, вам и сыну». Понял, подход какой?..

Приподнявшись на локте, Панченко огляделся кругом и наклонился к Виктору Дмитриевичу. Свободной рукой стискивая до боли его плечо, он перешел на быстрый шепот:

— Сначала она хотела отравить меня. Но хорошо, что я сообразил про это. Взял пузырек, который она припрятала, отнес в прокуратуру и разоблачил. Там уже начали следствие вести. А она, как кошка, перепугалась своей шкоды, и придумала такой ход... Она — баба хитрая, да и тот мужик не промах, — черномордый, черномордый, а сто бесов сидит в нем... Решили доказать, что я, значит, от водки стал будто бы сумасшедшим, чтоб по этому делу упрятать меня к психам, а самим гулять во всю душу. Пошла она к начальнику строительства, как по писаному натрепалась ему, меня и запихнули к вам, вроде на профилактический ремонт, понимаешь?.. Ну, я не говорю ничего, выпивать я, конечно, выпиваю немного каждый день. Так кто из шоферяг не пьет? Сапожникам сто очков вперед дадут... Смешно... от стопки не спятишь с ума... Зарабатываю хорошо, чего ж и не побаловаться стопочкой? Греха нет. Не пил же я до того, чтоб кальсоны с себя на водку менять или чего из дому тянуть. Наоборот, в дом все несу. Можешь у соседей спросить. Сыну недавно велосипед и фотоаппарат купил, жене — трюмо хорошее, смотрись, пудрись на здоровье. Сам в воскресенье оденусь — артист какой...

Отпустив плечо Виктора Дмитриевича, Панченко сел на кровати и немного помолчал, покусывая ногти, а потом снова заговорил с мстительной силой в голосе:

— Но ничего. Вот погоди, выпишусь, опять пойду в прокуратуру. Разоблачу их, гадов, до конца! Покажу, какой я сумасшедший!.. Ведь, скажи, на какую только подлость не пустится баба, когда погулять ей охота. А я ж люблю ее, стерву несчастную. До двух тысяч в месяц приносил ей. У нас на строительстве заработать можно, если только не ленивым родился... Замуж пошла — четыре класса было. А теперь на техника выучилась. Сам посылал учиться. Домик для нее в Озерках выстроил. Мне одному, что ли, нужен он? А как подумаю, что чужой мужик сейчас там на моем месте в этом домике спит, так, веришь, от злости мурашки по всему телу бегают, не знаю, что б и сделал... без всякой жалости обоих псов придавил бы передними скатами...

После этого признания Панченко будто почувствовал себя легче. Привыкнув к отделению, он вместе с Кошелевым, еще не выписавшимся из больницы, охотно стал помогать персоналу, вызывался на любую работу:

— Сестрица, есть у вас тут что поднять-бросить? Это мы умеем.

Анна Андреевна со смехом выставляла вперед обе руки и словно защищалась от огромного Панченко:

— Только, пожалуйста, меня не поднимайте и не бросайте. Идемте, поможете лучше новые кровати носить.

По натуре Панченко был очень добр, и с Виктором Дмитриевичем и Кошелевым всегда делился своими передачами. Передачи ему часто приносил десятилетний сын, и всякий раз, угрюмо вздыхая или гладя молчавшего мальчика по кудлатой голове, он робко донимал его одними и теми же расспросами: