Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

— Ну как, сынок, черномазый ходит к нам?.. Молчишь?..

Стараясь не смотреть на отца, мальчик комкал в руках плетеную сетку для продуктов.. Наивное выражение в прищуренных глазах Панченко сменялось страхом. Безнадежно опустив руки, он с унылой уверенностью шептал:

— Это матка научила тебя молчать. Сам знаю, что ходит, цыганская порода. Зря спрашиваю...

На Виктора Дмитриевича Панченко производил впечатление совсем здорового человека, и в самом деле случайно попавшего в психиатрическую больницу. С детства восприимчивый к чужому горю, он даже думал: «Бывают же на свете и такие женщины»,— и сочувствовал шоферу до того дня, пока не узнал, что у Панченко — алкогольный бред ревности.

На примере Березова и Панченко ему открылось общее губительное явление: прежде всего алкоголь разрушает семью. Он вспомнил Чернова, его отношение, к жене, свое отношение к Асе. В каких же мерзавцев мы превратились! И это сделала водка...

Льдистым, сверкающим осколком морозная луна медленно перекатывалась из окна в окно. В палате было тихо, слышались только мягкие шаги санитарок.

Шофер закричал со сна, взмахнул кулаком. Виктор Дмитриевич сжался, готовый тотчас же спрыгнуть с кровати.

Глядя на безумного шофера и перебирая в памяти все, что говорил врач, он впервые по-настоящему представил, как намучилась Ася. И после этого еще сметь надеяться, что она когда-нибудь простит? Надо заставить себя забыть о ней. Ведь он тоже ревновал ее к Вадиму, Хорошо, что не дошел до состояния Панченко. А долго ли оставалось? И чтобы еще повторилось такое? И кончилось безумием? Тогда лучше и не жить!

Он смотрел на себя будто со стороны, как на чужого человека, и ненавидел за все сделанные гадости.

Утром, во время обхода, Виктор Дмитриевич настойчиво потребовал у врача начать курс основного лечения. Он готов быть среди сумасшедших, готов претерпеть все, но только лечиться — сделайте человеком!

За долгое время безволия это был его первый, еще неосознанный, но уже волевой шаг.

— Не полагайтесь лишь на врачей, — ответил Алексей Тихонович, не поддаваясь на его просьбы и хладнокровно отказывая ему. — Медицина только поможет вам. Но вы сами должны набраться сил и стать волевым человеком, если вас пугает судьба Березова и Панченко, если у вас действительно велика жажда жизни...

Преодолев страх перед больными и снова обретя утраченную на время уравновешенность, Виктор Дмитриевич еще сильнее потянулся к жизни.

Он видел, что так же тянется и Кошелев. Старик продолжал считать дни, надеясь получить из Свердловска деньги и купить какую-нибудь одежду.

Проверяя во время своего дежурства тумбочки, Славинский — до придирчивости требовательный к порядку— нашел у старика коробок с горелыми спичками.

— Вы знаете, что больным у нас запрещено иметь спички? Прикурить вам дает дежурная сестра или санитарка.

— Так это ж горелые спички, — попробовал оправдаться Кошелев, как всегда в моменты испуга подергивая редкими, будто выщипанными по краям бровями.

Петр Афанасьевич забрал у Кошелева его «календарь» и на глазах старика, сопровождавшего врача до самой буфетной, бросил коробок в плиту.

Досмотрев, как сгорел коробок, он отправился в посетительскую, где его ожидала жена Панченко. Она уговаривала Славянского выписать мужа под расписку:

— Здесь ему еще хуже. Только, наверно, и мерещится, что дома — чужие мужчины. Пусть лучше видит, что никого нет. Может быть, хоть это поможет...

Наблюдая, как по дороге к воротам уходит Панченко с женой и сыном, Кошелев сложил на груди широкие ладони, расплющивая нос, прижался к окну губами и сказал Виктору Дмитриевичу:

— Эх, голуба, а за нами-то некому так вот прийти... никому не нужны мы с тобой, голь пропившаяся!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сплошь и рядом алкоголиков привозили с травмами. В отделение часто наведывался хирург. Видя, как накладывают швы на рассеченные, обезображенные лица, как бинтуют разбитые головы, Виктор Дмитриевич вспоминал себя в недавнем прошлом и поражался, как это ему еще повезло, что все обошлось без вмешательства хирурга. Долго ли и трудно ли было угодить спьяна под машину, свалиться с лестницы, ввязаться в драку...

От этих мыслей он замыкался, стыдился прошлого, избегал своего врача.

Всеми средствами Алексей Тихонович старался расположить Новикова к себе, вызвать его на полную откровенность. У некоторых врачей не хватало терпения возиться с алкоголиками. Они точно брезговали ими. Мещеряков же считал себя обязанным думать и о том, какими должны стать его больные в будущем. Он никогда не забывал о выписанной себе на память древней индийской мудрости:

«Можно бояться отца, матери, друзей, учителя, но не должно чувствовать страха перед врачом; последний должен поэтому быть добрее и внимательнее к больному, нежели отец, мать, друзья и наставник. Хороший врач обязан прилежно посещать и тщательно исследовать больного и не должен быть боязлив и нерешителен».

Постепенно Виктор Дмитриевич избавился от той скованности, какая была в его отношениях со Славянским при первом поступлении в больницу. С Мещеряковым он делился своими мыслями, доверчиво рассказал ему о страхах перед будущим.

Заметив, что Новиков начинает читать, Алексей Тихонович поинтересовался его библиотечной карточкой — в основном книги по искусству. Он принес из дому Историю русской живописи и альбом репродукций, и не ошибся, что Новиков обратит внимание на Корзухина, замечательного живописца прошлого века, одного из зачинателей русского бытового жанра.

Однажды Мещеряков застал Виктора Дмитриевича вместе с Кошелевым за рассматриванием репродукции с одной из самых ранних картин Корзухина «Пьяный отец семейства», написанной в 1861 году. Он принес ему еще заметки Репина об этой картине:

«Картины той эпохи заставляли зрителя краснеть, содрогаться и построже вглядываться в себя. Не угодно ли любоваться картиной Корзухина: пьяный отец вваливается в свою семью в бесчувственном состоянии. Дети и жена в паническом ужасе... До чего одичал этот варвар! Что за бессмысленное животное!»

Мещеряков уже давно приметил, что Кошелев тоскует по труду, просит дать ему любую работу. Это же подтвердила и Анна Андреевна:

— Вот бы хороший тесть был. Невестка и забот не знала бы...

Алексей Тихонович съездил на квартиру Кошелева, посмотрел его пустую комнату, забрал и привез в больницу лак, кое-какие материалы и инструменты, сохранившиеся у соседки, что обрядила Никодима Савельевича в свою старую юбку.

Старик долго гладил кисти, нюхал лак, взбалтывая, смотрел его на свет:

— Гож еще...

Оглядев в отделении со всех сторон шкафы, стулья, диваны, Кошелев не дал житья Мещерякову, пока не получил разрешения привести в порядок мебель и парадно отделать высокие книжные шкафы в комнате отдыха.