Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

После обхода Мещеряков минут десять наблюдал за работой краснодеревца. На морщинистых щеках, на кончиках ушей и на плоском широком носу Кошелева от счастливого волнения, заметнее чем обычно, проступали тонкие красные жилки.

Старое, исцарапанное и почерневшее от времени и грязи дерево словно оживало под руками мастера. На обновленных плоскостях все ярче и ярче, как на фотографической бумаге в проявителе, начинал четко прорисовываться рисунок породы. Дерево будто все шире и глубже открывало себя и, очищаясь от грязи, показывало людям свою истинную красоту. На гладких плоскостях шкафов появлялся тонкий и чистый, прозрачный блеск. Ловя солнце и зеркально отражая его, шкафы играли золотисто-пламенным светом. Теплые красноватые отблески этого сочного, живого света бегали по полу, по стенам, по улыбающимся лицам людей, столпившихся вокруг Кошелева.

Закончив отделывать дверцу крайнего шкафа, Никодим Савельевич устроил перерыв. Не в состоянии сдержать довольной улыбки, он обратился к Мещерякову:

— Выпишусь, доктор, квартиру вам как игрушку сделаю. Панели под дуб... а уж мебель...

— Вы сначала себе отделайте, — посмеялся Мещеряков.— Вы же говорили, у вас и внуки есть...

— Если, случайно, вдруг придется вам когда увидеть их, не сказывайте, что дед в такой больнице и по такому делу лежал, — попросил Кошелев, быстро водя по ладони мягкой сухой кистью.

— Ничего, Никодим Савельевич, еще у внуков на свадьбах погуляете!

— Дал бы бог, Алексей Тихоныч. Хоть вроде уже и старик я, а делов-то хороших еще, ой, как много можно сделать! Жить-то так охота, что, и правда, не отказался бы попировать на свадьбе у внуков... с лимонадом, конечно, — почесывая плоской ручкой кисти морщинистую, но еще крепкую шею, пошутил Кошелев. — А то до такой срамоты дожил...

Любое лечебное средство для алкоголика Алексей Тихонович считал завершающим этапом психотерапии, и поэтому, несмотря на бесконечные просьбы Новикова быстрее провести специальное лечение, не начинал рефлекторного курса. Внимательно и терпеливо, как хороший воспитатель, он изучал характер Новикова, укрепляя в нем сознательное решение не пить и уверенность в своих силах.

Присмотревшись к нему, Мещеряков решил, что, кроме воспитания воли, надо развить у него тоску по труду. Он стал регулярно посылать его на разгрузку дров, переноску больных на рентген.

Новикова возмущали такие поручения, ему бывало даже противно возиться с тяжелобольными. Но при первой же попытке протестовать Мещеряков предупредил:

— Не хотите лечиться — выпишу. Вы психически здоровый человек — и должны работать.

После этого Виктор Дмитриевич безоговорочно выполнял все поручения врача.

Когда было много поступлений, он помогал в приемном покое, где в напряженные дни не хватало персонала, — вместе с санитарками одевал больных и, как говорят в психиатрических больницах, «ограничивал» остро беспокойных.

Придя первый раз в приемный покой, Виктор Дмитриевич обрадовался, увидев тетю Феню. Она сразу же повела его к дежурной сестре:

— Идемте, представлю моему начальству...

— Довольны, что вас прислали к нам? — спросила Леля так весело, словно заранее была уверена, что Виктор Дмитриевич будет непременно рад своему направлению.

Он промолчал, озадаченный бойкостью дежурной сестры, и улыбнулся, глядя на ее веселое лицо.

— Ну вот и хорошо! — воскликнула она.

Леля совсем не была болтушкой, как это могло показаться. Ее переполняло столько жизнерадостности, любви и доверия к людям, что все ее чувства, мысли, желания неудержимо рвались наружу.

Из разговоров Виктор Дмитриевич понял, что Леля — молодой работник. Но все относились к ней с уважением, и даже, пожалуй, с любовью.

Работу в больнице Леля начала агентом по снабжению. В прошлом году она попросила перевести ее санитаркой в отделение и сразу же поступила в вечернюю школу медицинских сестер. Персонала в больнице недоставало, и ее вскоре послали в приемный покой как сестру с незаконченным медицинским образованием. Денег это давало не много, и Леля стала по совместительству работать сестрой-обследовательницей. Свободного времени почти не оставалось, но зато она успокаивала себя: «Кончу учиться — и сразу станет легче».

Виктору Дмитриевичу нравилось помогать санитаркам в приемном покое не только оттого, что после работы Леля давала выписанную через хозяйственную часть пачку папирос. Если выпадала свободная минута, всегда охотно разговаривала с ним, осторожно и ненавязчиво расспрашивала о прошлом. В ее вопросах он слышал сердечное сочувствие и невысказываемое, сдержанное расположение. Да и потом просто приятно было видеть ее.

Все в Леле было естественно. Лицо ее запоминалось. Тонкие черные волосы, живые глаза под густыми бровями делали ее похожей на грузинку. Все в ней было цельно, и казалось невозможно отделить одно от другого — мягкую красоту от доброго характера, душевное внимание к людям от привычки смотреть всегда только прямо в глаза.

Без всякой предвзятой цели Леля непроизвольно помогала Мещерякову вырабатывать у Виктора Дмитриевича желание стать на ноги, желание бороться с прежним безразличием.

После разговоров с Лелей у него незаметно исчезало чувство одиночества. Он еще сильнее хотел жить, и жить хорошо.

Уже зная дни, когда Леля, торопливо постукивая каблучками, приходит в отделение к Мещерякову как сестра-обследовательница, Виктор Дмитриевич всякий раз старался увидеть ее. Леля здоровалась с ним, накоротке разговаривала, и этот день бывал для него необъяснимо радостнее, чем другие.

Теперь он сам просился помогать в приемном покое. Все дежурные врачи и сестры хвалили его добросовестность и трудолюбие, и вскоре он получил от Мещерякова даже разрешение на свободный — без сопровождающей санитарки — выход из отделения.

Впервые Виктор Дмитриевич вышел из отделения самостоятельно, когда заместитель главного врача по административно-хозяйственной части Юдин попросил у Мещерякова одного больного для срочных хозяйственных работ. Надо было расставить новые, только что закупленные садовые скамейки.

Алексей Тихонович послал Новикова.

Шагая через парк, Виктор Дмитриевич никак не мог понять своего состояния. Какая-то необычайная легкость на душе. Отчего бы?.. Конечно же оттого, что прежде — идешь, куда ведет тебя санитарка, а сейчас — иди куда хочешь: направо, налево, вперед, назад... хоть до самых ворот. А можно даже и перемахнуть через низенький забор, и — тогда на улице... Но это значит — бежать. Бежать? Куда? Если бы даже и было куда, все равно нельзя этого делать. От чего бежать? От своей будущей жизни? Да и как бежать, когда тебе доверяют. Оценить это доверие может только человек, переживший постыдное падение и помнящий дни, когда никто уже не верил ему...