Георгий Лезгинцев - Рудознатцы

Когда они вышли на площадь Республики, над ними синело небо. «Волга» помчалась по Большим бульварам. Воронов перечислял их названия, давно знакомые Георгиеву по книгам французских классиков: бульвар Сен-Мартэн, бульвар Севастополь, бульвар Сен-Дени, улица Ришелье, Итальянский бульвар. На оживленной площади Воронов остановил «Волгу».

— Вот она, знаменитая Гранд-Опера. Правда, чем-то схожа с Мариинкой? Впрочем, я никогда в Мариинке не бывал, возможно, и путаю, — с грустной ноткой в голосе признался Воронов.

— Прошу снизить темп осмотра! Все мелькает, как в калейдоскопе, — взмолился Георгиев.

— Темп туристский, иначе и бегло ничего не увидите. А Парижа вы все равно знать не будете. Не знаю его и я, хотя живу здесь всю жизнь, — ответил Воронов, плавно трогая машину с места.

Узенькая улочка Гренель, старый особняк с маленьким внутренним двориком.

— Я подожду вас здесь, — сказал Воронов.

Георгиев кивнул и зашагал к главному входу советского посольства. Вернулся он через полчаса, озабоченный, и молча сел в машину.

Они влились в разномастный поток автомобилей, который впереди растекался на несколько рукавов. Вскоре показалась величественная площадь Согласия.

Воронов остановил машину у фонтана.

— Осмотр Венеции принято начинать с моста Риальто, на Рим смотрят обязательно с холма Пинчо. Знакомство с Москвой начинается с Красной площади, с Парижем — непременно с площади Конкорд. Она прекрасна, не правда ли, Василий Павлович?..

Георгиев пощелкал фотоаппаратом, и они поехали дальше. Остановились у красного светофора, Воронов обернулся к Георгиеву.

— Сегодня от вас я поехал в фирму и там случайно услышал, что Смит, видимо, готовит какую-то, мягко выражаясь, проделку с профессором Проворновым, — озабоченно предположил Воронов.

Георгиев в ответ пожал плечами.

Быстро смеркалось. Потянуло влагой, по реке Сене медленно плыл освещенный пароходик чуть побольше московского речного трамвая. Слышалась музыка, смеялись люди: туристы «работали» и вечером.

— Я угощу вас старым бургундским, которое можно достать только в одном кабачке — «У Пирата», — резко поворачивая руль, предложил Воронов.

Вдалеке, подсвеченный прожекторами, собор Нотр-Дам де Пари казался сказочно прекрасным. Освещенная Эйфелева башня горела, словно золотая стрела, готовая к полету.

А вот и маленький кабачок, на вывеске которого красуется одноглазый разбойник.

В крохотном зальчике кабачка почти впритирку стояли четыре пустых столика. За дубовой стойкой, опустив голову на грудь, дремал старик. При звоне дверного колокольчика он встрепенулся, поклонился посетителям и деловито начал протирать полотенцем стаканы. Гости сели против телевизора. На его экране мужчины в черных масках, стоя на карнизе высокого дома, стреляли друг в друга из пистолетов. Один из них схватился руками за живот, но не упал — гангстерский фильм перебила рекламная передача о зубной пасте. Воронов переключил на другую программу: из мюзик-холла передавали стриптизный номер — девица неопределенного возраста раздевалась перед телекамерой.

— Уж извините старого греховодника. Беспутство от безделья.

— Вам ли просить извинения за беспутство, вы же коренной парижанин! Расскажите о себе, — попросил Георгиев.

— Родился здесь в декабре семнадцатого года: отец эмигрировал во Францию сразу же после Октябрьской революции. Он был известным ученым, профессором Петербургского университета. Либерально настроенный, он восторженно приветствовал падение самодержавия. У меня сохранился его красный бант, который он носил на отвороте пальто в февральские дни, сохранилась фотография трибуны с трехцветными знаменами и лозунгами в защиту Керенского и Учредительного собрания. Свою революционную деятельность отец закончил поспешным бегством на извозчике по темным улицам Петрограда к Финляндскому вокзалу…

— И как же дальше складывалась ваша жизнь? — спросил Василий Павлович.

— Как? Отец все ждал скорого падения узурпаторов-большевиков и нашего возвращения на родину, да так и не дождался. Вспоминая сейчас отца, я вижу, что это был типичный российский интеллигент своего времени, без устойчивых убеждений… И вот передо мной встал вопрос — подпевать в эмигрантском хоре или петь своим голосом? Решаться было нелегко, с ними многое связывало: общая судьба, личные отношения, привязанности, словом, чужбина. Но я порвал со всем, что было моим прошлым, твердо решив сделать все, чтобы вернуться на родину.

Воронов замолк. Георгиев налил в стакан вина.

— Простите… Всегда очень волнуюсь, как вспоминаю об этом. Ну вот. Теперь следуют иные, более легкие этапы моей биографии. Когда начиналась гражданская война в Испании, я, еще мальчишкой, сразу же записался в Интернациональную бригаду и уехал в Мадрид. Воевал вместе с русскими. Под Гвадалахарой меня ранило, но я был счастлив — каждый прожитый день сближал меня с отчизной. После поражения республиканцев бежал из Испании, и мне досталось, разумеется, солонее других: «человек без родины». Уехать в Россию не удалось. Вскоре вспыхнула вторая мировая война. Петэновская Франция была разбита в две недели, но началось упорное сопротивление французского народа. Возглавили его коммунисты, и я пошел к ним — Испания многому научила, выбирать позицию мне не требовалось. В нашем отряде маки́ сражались бежавшие из гитлеровских лагерей советские люди. Они уверяли меня, что после воины мне разрешат вернуться на родину, ведь я завоевал себе ото право. И это право за мною признали, только значительно позже. Теперь я советский гражданин, скоро осуществится мечта моей жизни — я уеду на родину.

Чтобы не смущать его, Георгиев старался не глядеть на его взволнованное лицо, на увлажнившиеся глаза. Подумал: вот как добывается ранняя седина…

— Я уверен, что будет так, Сергей Владимирович. Я помогу вам, это по моей части, — сказал он.

— Еще недавно мне казалось, что это невозможно… — проговорил, поднимаясь, Воронов. — Мы опаздываем в театр.

Воскресным утром, когда Проворнов спустился в ресторан, там царило нервное возбуждение — все обсуждали какую-то тревожную новость.

Знакомый официант приветствовал его и о чем-то быстро, возбужденно заговорил, тараща глаза и взмахивая руками. Семен Борисович уловил слова: «ОАС», «бомба» — и понял, что французские фашисты устроили еще какую-то провокацию.

В зал вошел щеголеватый, праздничный Бастид, держа в руке пачку воскресных газет.

— Доброе утро, профессор! Вы уже слышали о покушении на господина президента? И на этот раз с ним обошлось все благополучно, он у нас заколдованный! — шутил Бастид, перелистывая «Юманите диманш». И без всякого перехода спросил: — Почему все-таки месье Птицын не приехал? Мы приглашали и его.