Василий Золотов - Земля горячая

Было очень тихо, лишь издали репродуктор доносил приглушенный голос певца. Вдруг где-то впереди, совсем рядом, послышались стоны.

— Бежим туда! — сказала я и устремилась по тропке вперед.

Валентин сделал шаг вслед за мной, но вдруг остановился. Лицо его побледнело, губы стали серыми.

— Что же ты? — ничего не понимая, спросила я.

— Погоди… В свидетели еще попадешь… Затаскают на допросы…

Я махнула рукой и побежала. Запыхавшаяся и встревоженная, я остановилась у Лешкиного подъезда. Моей помощи уже не требовалось. Бакланов и Сашка несли Лену на руках. Я поняла — к машине, в роддом. Подошел и Валентин, стал рядом со мной, виновато покашливая и переминаясь с ноги на ногу. Я повернулась и пошла к себе. Валентин поплелся сзади. Он попытался объяснить, почему так поступил:

— Из-за тебя же… Удержать хотел — вдруг в самом деле драка. Всякие люди бывают…

Он что-то долго еще ворчал. Тропка около самого крыльца нырнула вдруг в колдобину и я, оступившись, едва не упала. Валентин подхватил меня под руку. Мне захотелось оттолкнуть его.

— Из-за тебя же… О тебе думал… — еще раз повторил он.

Я не вытерпела, и голос мой задрожал от злости!

— Ты бы лучше о себе подумал… какой ты!

На душе было тяжко и муторно. А ведь день так прекрасно начался! Утром я провожала Шуру и Минца на аэродром. Всходило солнце, небо над нами было зеленовато-синее, с палевыми разводами, воздух чистый и прозрачный. Дышалось свободно, легко. Правда, Шура, изредка вздыхая, говорила мне, что ей и хочется ехать и не хочется. Я же просто изнывала от зависти: Шура ехала на материк. Там, на бассейновой конференции, она увидит моих друзей из Панина, может быть и Игоря… Мне очень хотелось быть на ее месте! Но ведь портовики избрали Шуру, а не меня… Я дала ей список заказов и просила Минца помочь подруге довезти покупки.

— Вот еще, я в его помощи не нуждаюсь, — сказала Шура, — сама все довезу.

Минц покраснел и что-то пробормотал себе под нос.

Странным мне это показалось: двое сослуживцев вместе едут на бассейновую конференцию, а глядят друг на друга волками. Посадила я их в самолет, помахала рукавичкой и направилась домой.

Обедать мы с Валентином пошли к свекрови. Сперва мы шли рядом, держась за руки, то и дело проваливаясь в глубокий снег, потом Валентин сказал:

— Иди за мной — будет легче.

Я так и сделала. Но мне от этого, как я вскоре убедилась, не стало легче. Следы Валентина тянулись не прямо, а как-то петляли, и я при всем моем старании не могла к ним приноровиться — с трудом ставила правую ногу в снежный просов, потом заносила левую, при этом теряла равновесие и едва не падала. Дорога через сугробы показалась мне страшно трудной, вымотала все мои силы, и я рассердилась: нет, не могу я по его следам, хоть убей, не могу!

Мы долго обметали валенки на пороге и наконец вошли в дом. И первое, что я увидела при входе в комнату, были мои ковровые дорожки. Я привезла их из Панина. Две красивые ковровые дорожки. В нашей небольшой тесной комнатенке стелить их было некуда, и я положила их на ящик с книгами, что заменял тахту. «Как они попали сюда?» — подумала я, и, когда свекровь вышла в другую комнату, я, не утерпев, спросила у Валентина:

— Когда это ты успел отдать дорожки? Даже не предупредил…

Он тут же ответил:

— Тогда же, когда ты получила подъемные и половину отправила своей матери, а мне не сказала…

Я растерялась, ничего не ответив. Просто мне не хотелось ругаться.

Вошла свекровь и стала лебезить передо мной. Я не любила ходить в этот дом. Все в нем было показное, какое-то искусственное, нарочитое. Когда я попадала к свекру и свекрови, мне почему-то думалось, что я в западне. Ничего плохого мне не говорили, наоборот, свекровь все время только и делала что-нибудь хорошее для нас: то завернет яиц, которых не достать в Усть-Гремучем, то напечет пирожков и горячими положит в сумку, то сунет бутылку молока, приговаривая: «Ты корми Валечку-то!» Но все эти заботы почему-то меня тяготили. Мне часто хотелось крикнуть: «Валька, уйдем отсюда!» Однако что-то сдерживало меня, и я молчала, думала: «Никто не ходит к ним, и они ни к кому не ходят… Почему?» С Валькиным отцом я за все время перемолвилась от силы десятком слов…

Часов в семь мы были дома. Я молча разделась, присела перед топкой, взяла коробок спичек и только хотела разжечь дрова, как Валентин осторожно взял спички из моих рук и сказал ласково:

— Приляг, отдохни, ты сегодня рано встала.

И я снова почувствовала растерянность. Очень, очень хотелось высказать Валентину все, что я передумала за последние вечера, что подспудно накапливалось в моем сердце. Невольно припомнился неоконченный разговор, который состоялся между нами дня четыре тому назад. Тогда мне было жаль его. Всем своим существом я сознавала, что люблю его, и всячески старалась отдалить минуту рокового объяснения. А теперь стало ясно, что моя снисходительность была совершенно непростительной, мне нужно было уже тогда поставить точки над «и».

В тот день я пришла домой поздно. Партбюро поручило мне провести вечер вопросов и ответов со вновь прибывшими грузчиками и строителями. В клубе разгорелись страсти, было много выступлений, споров, и я после вечера шла домой хотя и усталая, но довольная. Представитель райкома похвалил меня: «Молодец, Певчая, умеешь расшевелить народ». Жаль, что Валентина не было в клубе. Обещал, но не пришел. Я застала его дома — опять что-то жарил.

Он поцеловал меня и помог раздеться. С тех пор как я увидела у Вани Толмана кровать и другие вещи сбежавших инженеров, которые Валентин, пользуясь паникой, прибрал к своим рукам, он, чувствуя, что я осуждаю его, как-то уж очень явно стал юлить и заискивать. Кровать, как я узнала от Наташи, Валентин продал крановщику за двадцать пять рублей. Все эти махинации страшно бесили меня.

— Садись, Галина, ужинать, я такой гуляш приготовил — пальчики оближешь! — похвастался Валентин.

Я резко повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила:

— Почему ты не пришел на вечер?

— А кто ужином займется?

— Приготовили бы вместе. Мне жаль тебя, Валентин, да жалостью тебе не поможешь. Если ты сам не захочешь стать другим, никто тебе помочь не сумеет.

— Галина, отстань! Надоело! И что ты ко мне все пристаешь? Я и так уже боюсь сделать лишний шаг, как бы ты чего не подумала. Волей-неволей начинаю подозревать, что ты меня ненавидишь….

Он запустил руку в свои густые темные волосы, отчаянно взъерошил их и стал нервно шагать по комнате.

Я испугалась. Мужских истерик мне еще не доводилось наблюдать.

— Успокойся, Валентин, — сказала я.

Мы сели. Валентин взял меня за руки и медленно сказал:

— Буду откровенен с тобой, Галина. Я все делаю для того, чтобы у нас были мир и благополучие. Что может быть выше этого? Наше счастье достижимо. Я готов на все ради него, ты это видишь. Но ты, ты ничем не хочешь поступиться. Сутками я не вижу тебя, ты иногда, совсем забываешь обо мне. Пойми — я не жалуюсь, не плачу, не вымаливаю чего-либо, хочу одного — чтобы ты осознала, как нам жить дальше… Разве женское дело устраивать вечера, ходить в мужские общежития? — Он горько посмотрел на меня.