Василий Золотов - Земля горячая

Не сплю вторую ночь. Днем на работе понемногу забываюсь, а как приду домой, в нашу комнату, где все до мелочей сделано руками Валентина и где все напоминает о нем, не знаю, что с собой делать. Пусто, мертво в моем уголке. А ведь были минуты, когда я пила счастье полными глотками из нашей с Валькой чаши, и чаша эта не опустошалась. Пригубишь, отопьешь полную меру, смотришь — будто иссяк напиток, едва на дне капелька осталась, — но нет, вновь наполняется чаша нашего счастья, и мы с жадностью приникаем к ней. Где теперь эти минуты?..

Не забыть, как мы отправились в загс, находившийся по ту сторону реки Гремучей. В тот день стояла на редкость солнечная погода. На реке тихо-тихо, не плеснет, не шелохнется ни одна волна, только за судном ревет шумный, пенистый бурун. Мы с Валентином в рубке катера. На мне новое платье и светлый габардиновый макинтош. Мне в тот день хотелось быть для него самой красивой, самой нарядной. Моя рука лежит в его руке. Из рубки видна заснеженная Ключевская сопка. Высокая, величественная, она ослепительно блестит на солнце, будто озаряет наше счастье. И все вокруг так красиво, так хорошо! Катер уходит от берега все дальше и дальше. Над нами, не отставая, вьются белоснежные чайки. Порой они пропадают за крутым гребнем буруна, затем вновь появляются из-за гребня, кренясь на ветру, и снова взмывают кверху. Там, в высоте, на секунду замирают, складывают крылья и бесстрашно бросаются в кипучий след катера, а потом вновь парят над рекой. Стоя рядом с Валентином, я восторгаюсь изящной небрежностью их полета. Кажется, я вот так же взмахну руками и полечу. Мне захотелось прожить так всю жизнь, без страха и сомнения, быть готовой в любую минуту броситься с головокружительной высоты в кипучую волну событий и снова взмыть над житейским морем.

О, я тогда и в самом деле чувствовала за своей спиной крепнущие крылья. Как хорошо мне было стоять около Валентина! Взгляд его был устремлен вперед. На моих губах блуждала улыбка. Наш катер несся быстро-быстро. Валентин неожиданно повернулся ко мне и спросил взглядом: «Тебе хорошо?» Я посмотрела на него и тоже ответила взглядом: «Очень. Я так счастлива!»

Взволнованная, я полчаса спустя переступила с Валентином порог Усть-Гремучинского загса. Конечно, загс на Камчатке не похож на Ленинградский дворец бракосочетаний — всего-навсего маленький, простой, рубленный из бревен домишко. Даже не верилось, что в этом невзрачном здании зарегистрируют наше счастье. И тогда еще мелькнуло в голове: «А зачем вообще люди регистрируют свое счастье, зачем каким-то казенным бумагам доверять большие чувства?..» Но закон остается законом…

Нас с Валентином в домишке не ждали ни ковры, ни музыка. Заведующий загсом, седой камчадал в черном костюме, прищурив узкие раскосые глаза, долго вглядывался в наши лица, доверчиво обращенные к нему, седому человеку, представляющему сейчас закон, старался как бы проникнуть в самую затаенную глубину наших сердец, потом после долгого раздумья торжественно произнес:

— Дорогие жених и невеста! Сегодня вы соединяете свои жизни в один прочный союз, основываете новую семью. Помните: каждый из вас — со своим характером, со своими привычками, а это значит — вас ждут и радости, и заботы, и споры, а может быть, и беды…

Признаюсь, меня тронули его слова, лишенные всякой казенщины.

— Вы доверяете друг другу самое большое богатство — свое счастье, свою молодость, — продолжал он. — Хотелось бы сказать вам словами поэта:

Я не сразу вспомнила, чьи это слова. Были они до боли знакомы, и я напрягала память, чтобы вспомнить их автора. Щипачев! Да-да, Щипачев. Мысленно я вновь и вновь повторяла так полюбившиеся слова: «А песню нелегко сложить…» Сама того не замечая, я невольно задумалась. Задумалась не столько о себе, сколько о человеке, стоявшем передо мной. Камчадал жил когда-то в чуме, спал на оленьих шкурах, а теперь читает Щипачева. Смотри, как мудр, как поднялся! Было что-то трогательное в его отцовской седине. Пока он оформлял документы, я по-прежнему стояла в задумчивости.

— Достань семьдесят пять копеек, — незаметно толкнул меня локтем Валентин.

— Почему семьдесят пять? — удивилась я.

Валентин и заведующий загсом рассмеялись.

— Потому, что свидетельство о нашем счастье стоит рубль пятьдесят, деленное на два — семьдесят пять! — потрясая передо мной небольшим листком бумаги, торжественно произнес Валентин.

Я растерялась:

— Но у меня нет с собой денег…

Заведующий загсом улыбнулся, похлопал меня по плечу, потом похлопал Валентина, положившего на стол полтора рубля, и сказал:

— Все хорошо, идите и будьте счастливы.

Всю дорогу до катера Валентин шагал рядом со мной молча, изредка пожимая мои пальцы, покоившиеся в его горячей ладони. В такие минуты мы останавливались и радостно смотрели друг другу в глаза.

Тогда напиток из чаши нашего счастья еще не отдавал горечью.

Река перед нами плескалась улыбчиво, с какой-то мудрой, ласковой добротой. Белый катер мчался — водяные крылья вразлет, нос поверху. Того и гляди — взмоет над берегом и улетит. Бурун из-под винта, казалось, кипел еще веселей, расходясь в обе стороны: один вал катился к левому берегу, другой — к правому. Оба вала похожи были на бесконечный ряд прожитых дней. Одни из них были хорошими, другие — плохими.

Берега теперь уже не встречали нас, а провожали. Они как будто пропускали наш свадебный катер через какую-то свою глубокую тайну и постепенно становились почти неразличимыми, загадочными, уходили к горизонту и, возможно, сливались там, позади нас, воедино.

Потом я помню шумную застолицу родичей Валентина, на которую не пришли мои друзья, беспокойные дни, метания… И вот конец всему. Разошлись…

Значит, речные берега тогда все-таки не могли слиться…

А может, и я в чем-то виновата, может, Булатов прав?.. Я стала припоминать, что же хорошего сделала я для семьи? Выходит, что уют в доме создавал главным образом Валентин, а я… я только лишь выискивала, придумывала недостатки в его характере. Мне стало горько от такого признания. «Валька, Валька, что же мы с тобой наделали?..» Я потянулась к пальто, едва не сдернула его с крючка, намереваясь бежать к мужу просить прощения… В эту минуту я невольно бросила взгляд на часы — была глубокая полночь. Мне стало страшно. Я опять уткнулась в подушку, оставшись наедине со своими нелегкими мыслями. «И слякоть будет, и пороша, ведь вместе надо жизнь прожить…» — шептала я в подушку. А мы прожили каких-то два месяца и уже разошлись. Нет, нет, этого быть не может, не должно быть — мы вновь встретимся, Валька, встретимся и, перебивая друг друга, спросим: «А помнишь?..» Сколько очистительного в этом «помнишь?» будет для наших сердец! Я лежала и думала, в памяти невольно возникал человек, которому мы дали слово… Как я смогу смотреть в глаза седому камчадалу?..