Василий Золотов - Земля горячая

— А при чем тут Алка?

— Очень просто. Вдолбил дурехе, что я люблю ее, вот она и старается, — как выпью, тащит меня домой. Смех! А теперь вот надумал послать меня воспитателем. Как по-твоему, не перевоспитает ли меня братва на свой лад?

Я дернула Сашку за ухо.

— Пошли ко мне, истопим печку, попьем чайку, может, что и придумаем, с чего начать нашу воспитательную деятельность, — говорю ему, а самой не терпится — скорей бы Сашка прочел письмо от Игоря.

Сашка, скатывая снежок, спросил:

— А благоверный дома?

— Нет. Он сегодня улетел в Николаевск-на-Амуре.

— Улетел?.. Это как понимать? Зачем?

— В командировку за катером.

— Вот это номер! Значит, ты отныне соломенная вдова?

— Как будто бы так получается.

— И надолго?

— До весны.

Сашка свистнул от удивления.

— Чего рассвистелся? — оборвала я его.

— Так у тебя тут Арктика! — сказал он, когда мы вошли в комнату. — В общежитии у нас куда теплее. Давай дровец наколю, а то в твоей берлоге превратишься в сосульку.

Затопили печь, включили приемник, и в комнате сразу стало веселей. Мы уселись около печки на табуретки, и я спросила у него:

— Сашка, ты не обидишься?

— Я не из обидчивых, миледи!

— С какой печали ты в последнее время пьешь?

— Как отвечать, серьезно или шутя?

— Конечно, серьезно, как другу…

— С тоски.

— С какой это тоски?

— С обыкновенной. Жили в палатке толково. Мне даже нравилось. Есть что вспомнить. Потом ты выскочила замуж, у Лешки появился «уа-уа», Толька пролез в парторги, а что мне остается делать?..

— Ну не пить же!

— А что? Театров здесь нет, бильярдных тоже, вот и остается самому покупать спирт и помаленьку проспиртовываться, чтобы не испортиться.

— А Толя?

— Что Толя, он парторг, ему со мной неприлично дружить, старается привлечь меня к общественной работе. Дипломат!

В это время раздался нерешительный стук в дверь, и вошел Санька Бакланов.

— Тетя Галя, идите к нам ужинать!

— У меня, Саня, гость.

— Ну и что же? А вы с ним заходите. Я корюшки сегодня с дядей Ваней целый мешок наловил. Пошли!

Сашка засмеялся:

— Пойдем, Галина, обязательно пойдем — надо же парню помочь съесть целый мешок корюшки. А я голоден, как сто чертей. Меня это приглашение вполне устраивает. Веди, дружище!

— А как же печка, чай?

— Тетя Галя, Лена и Лида придут сюда уроки учить и посмотрят за печкой. Пойдемте!

Столько сердечной, детской мольбы светилось в его взгляде, что я тут же пошла к ним.

У Баклановых, как всегда, тепло и уютно. Бабушка суетится у печки. Александр Егорович и Наталья Ивановна сидят за столом.

— Входите, входите! — пророкотал голосом Зевса-громовержца Александр Егорович. — Что это вас, Галина, не видно? Валентин уехал, а вы глаз не кажете…

Я почувствовала, что краснею. Ну, думаю, все знают, что мы ругались, знают, что мы разошлись. Я готова была провалиться сквозь землю.

Вмешалась бабушка:

— Ты уж, Галя, разреши нам теперь покомандовать в твоей комнате, пусть ребята печку топят и занимаются у тебя.

Едва успела она проговорить это, как Александр Егорович выпалил:

— Видали? Муж только в командировку, а бабы давай апартаменты свои расширять. Не разрешай, Галина. Пусть ютятся здесь, сами не захотели зимовать во Владивостоке, пусть в тесноте теперь живут.

— Да что вы, Александр Егорович, меня все равно нет дома целыми сутками, а теперь тем более, все вечера, очевидно, будут заняты…

— Ну, тогда хватит антимонию разводить, садитесь — рыба остынет. Садись, Полубесов, что стоишь!

Сашка подошел к столу. Стол пришлось выдвигать на середину. Наталья Ивановна позвала и Аллу. Та уже спала, но, узнав, что у Баклановых Сашка, молниеносно прилетела.

За столом Александр Егорович спросил у нас, с чего мы думаем начать воспитательную работу с грузчиками. Я откровенно призналась, что не представляю, с чего.

Сашка тоже пожал плечами.

— Если б люди — другой разговор, а то, известное дело, зеки, вор на воре…

— Вот-вот — «вор на воре»!.. — перебил его Александр Егорович. — Зелен ты, Полубесов, судить так. Пойми, травмированы они, к каждому из них нужен свой особый подход.

— Водку хлещут, дерутся. Что же, цацкаться с ними прикажете, что ли? — стоял на своем Сашка.

— А сам не хлещешь? — сердито спросил Александр Егорович.

— Так ведь я за свои…

— С таким настроением, как у тебя, Саша, лучше к ним не ходить. Им нужны внимание и помощь, а не упреки.

Слушая Александра Егоровича, я все же не представляла себе, как подойти к этим людям.

— Александр Егорович, подскажите нам, с чего начинать.

— Ты, Галина, больше можешь сделать, чем любой из нас. В первую очередь узнай, чем они интересуются, — принеси им книги, журналы. А ты, Саша, поселился бы о ребятами, пожил с ними, поел каши из одного котла.

— Еще чего не хватало! Мне мудрить с ними нечего; приду и прямо скажу: так и так, мол, тут не тюрьма, надо работать. Довольно сидеть на шее государства. Чего с ними тары-бары разводить!

— Тогда лучше не ходи.

— Я бы не пошел, да дружок мой, товарищ парторг, запряг…

Александр Егорович пододвинулся к Сашке, положил руку на плечо:

— Я все же надеюсь на вас. Только душу надо вложить в работу с людьми. Не сделаешь этого — ничего не выйдет.

…Весь вечер мы слушали рассказы Александра Егоровича о том, как он долгое время работал среди заключенных. Среди них встречались замечательные парни, вот только судьба у некоторых исковеркана. Я с жадностью слушала Александра Егоровича, забыв о том, что позвала к себе Сашку, и даже о письме Игоря.

После работы я пошла к океану, к барам — захотелось побродить по берегу. Океан, сливавшийся в сумерках о бездонным небом, шумел однообразно и спокойно, как бы в полусне. Белая пена то появлялась, то исчезала. А совсем рядом, в барах, океанская волна, встречаясь с речной, гремела, дыбилась, будто хотела подмять ее под себя…

Я пришла сюда, чтобы наедине обдумать слова, которые нужно было сказать грузчикам, тем самым людям, которых у нас принято называть пугливо-отталкивающе — «бывшие ЗК»…

Я видела, как они работают. До сих пор перед моими глазами стоит Борис Шеремет, яростно сдирающий бурую морскую накипь и ржавчину с обшивки «Богатыря». Как летели они из-под его скребка, стиснутого в ненасытных, сатанински жадных до работы руках! Кто звал его тогда помогать? Никто. Сам пришел. Порой я наблюдала за этими людьми и думала: верно говорят — в настоящем деле человек забывается, топит тоску. А откуда ей быть? Ведь освободился же! Так в чем же дело? Мнительность. Это она, треклятая, растравляет сердце человека, заставляет стыдиться самого себя, своего прошлого. Вместо доверия — привычка щетиниться, вместо улыбки — грубое слово. Сколько должно пройти времени, чтобы потеплела душа, раскрылась навстречу людям. Как бы поскорей это сделать, так сделать, чтобы плохое, грубое не подминало в человеке настоящего, чистого, чтобы он обрел доверие, стал на ту дорогу, с которой по малодушию свернул когда-то, пошел неверной тропой. Вот о чем думала я, стоя около гудящих баров. Мысли эти волновали меня уже несколько дней и ночей, с тех пор, как из дома ушел Валентин. Где он сейчас, какие дороги ждут его? Теперь на его пути, возможно, шумит метель, колючий ветер слепит глаза, валит с ног. Я боюсь за него, мысленно пытаюсь стать на место Валентина и пойти через то неведомое и трудное, что ждет его. Ведь мне, как и Шуре, Аллочке и Лене Крыловой, тоже нелегко дается Камчатка…