Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

Ночью Василий проснулся и подумал: «Был бы жив Сашка, я бы сейчас знал, как мне быть с Аленой. Где она, интересно, познакомилась со своим женихом? Может быть, он остановил ее на улице: «Разве в этом городе есть такие красавицы?» А она и обрадовалась, клюнула на пошлую лесть. Сашка бы сказал: «Ты ведь ее по-настоящему не любил. И теперь тебе обидно, что ты не любил, а кто-то полюбил». Нет, Сашка бы сказал что-нибудь другое. Я его не идеализирую, — думал Василий, — он действительно был редкостью среди людей. Так и не разгадал своего таланта. И никто никогда не узнает, что вместе с ним умер идеальный герой нашего времени. Великий отец и муж, преданный своему делу работник».

С детского сада Муза рисует. В пятом классе ее два рисунка попали на Всемирную детскую выставку в Индию. Тамила этого забыть не может. «Я понимаю, что детский рисунок — это детский рисунок, но ведь был конкурс, отбор. Вполне возможно, что у Музы талант. Даже наверняка талант. Но для того чтобы стать художником, нужна хорошая подготовка, а не кружок в районном Доме пионеров, и самое главное, в какой институт поступать?» В Москву Тамила младшенькую свою не отпустит. Нечего там Музе делать, все равно не поступит. А в родном городе один-единственный художественный факультет в технологическом институте местной промышленности. Хороший институт, но разве настоящих художников выпускает? Так, одно название…

Не спалось, мысли то и дело возвращались к Алене. Когда она разведется или похоронит своего мужа, он, Василий, будет еще неженатым. Она увидит его за рулем машины, загорелого, в светло-серой рубашечке. «Василий, это ты?!» — «Возможно, возможно, это я, но извини, спешу, привет!»

Со своей постели подал голос Игорь:

— Ты не спишь?

Брат спал на диване не раздвигая его, довольствовался узкой полоской сиденья. Худые руки были откинуты на подушке, как у младенца, но сам Игорь младенца не напоминал. Казарма еще жила в его коже, прическе, настороженном взгляде, он словно прислушивался, боялся прозевать какой-то сигнал. Братья с детства жили в этой комнате, привычно сносили друг друга, но любви и дружбы между ними не было. И вообще они казались представителями разных поколений, хотя разница между ними была всего в два с половиной года. Сейчас Игорь мешал Василию. Сказались годы, которые они прожили порознь: Василий в студенческом общежитии, Игорь дома, потом в армии.

— Не сплю, — ответил Василий, — думаю о всякой всячине. Помнишь Валерку?

— Помню, — отозвался Игорь.

— Вот я о нем думаю: лишил себя молодости человек, влез в семейную петлю. Сейчас, наверное, уже детей нарожал.

— Сын у него, — сказал Игорь, — мальчик. Я видел недавно Валерку. Он тобой интересовался.

— Пустое, — ответил Василий, — какой уж теперь интерес. Разошлись дороги. Он очень самолюбивый был. Переживал, что кто-нибудь его в жизни обскачет.

Игорь ничего на это не сказал, заговорил о другом:

— Я, наверное, тебя стесняю. Бабушка просила, чтобы я к ней переехал.

— С пропиской? — спросил Василий.

— Не знаю. Об этом она не говорила. Она отпуск берет, собирается в Москву к Куприяну Михайловичу.

Новость не понравилась Василию. Почему все это сообщает ему Игорь? И Валерку повидал, и с бабушкой уже в какие-то квартирные контакты вошел.

— Что она там у него забыла, в Москве? — спросил он.

Диван под Игорем заскрипел, он сел, белые ноги были в резком контрасте с загорелым лицом.

— Ты изменился, Василий. Какой-то стал злой. Про Алену ничего не говоришь.

— Замуж выходит твоя Алена.

Игорь прошлепал босиком к столу, поглядел на свои наручные часы и раздвинул на окне занавески. Серый июльский рассвет заявлял о начавшемся дне.

— Надень тапки, — сказал Василий, глядя на голенастые белые ноги Игоря. Это был голос старшего брата, не столько заботливый, сколько привыкший командовать.

Игорь послушно надел тапочки, натянул тренировочные брюки, сел на стул, изъявляя готовность разговаривать с братом, сколько тот пожелает. Лицо у Игоря было обожжено загаром, нос несколько раз облезал и теперь был пунцово-розов, желтая челка высветлилась до бумажной белизны. Он всегда был белобрысым, но раньше светлые брови и ресницы придавали ему своеобразную мальчишескую милоту, а теперь словно подчеркивали его недавнюю нелегкую солдатскую службу.

— Ты только об этом раньше времени не говори Тамиле, — сказал Игорь, имея в виду отъезд Нины Григорьевны. — Он позвал ее в Москву навсегда.

— Кто? — не сразу понял Василий.

— Куприян Михайлович. Я с тобой хочу это обсудить. Надо, чтобы все было тактично. Мы должны их поддержать.

Василий не ожидал, что это его так расстроит. Взорвался, как дурак. Разве вина Игоря, что все они как с ума сошли. Алена хоть понятно, а бабушка — это уже полнейший обвал.

— Тактично, тактично, — передразнил он брата, — где ты слов этих старинных насобирал — тактично. И вообще о чем разговор? Тебя, во всяком случае, он не касается. Ты свое место в жизни должен сейчас искать — это тебя должно волновать. А то уже второй месяц сидишь на шее у матери…

— Заткнись, — не выдержал Игорь, — я с тобой как с человеком… забыл, что ты за фрукт. В общем, так, я переезжаю к бабушке, и ты уж не ломай голову, останется она в Москве или вернется. Пусть это тебя не печалит.

Как заговорил. Возмужал, закалился, наелся солдатских борщей, окреп физически и морально. Только вот личико маленько не уберег, не на что поглядеть местным невестам. Василий без особых усилий мог бы не только поставить на место, но и загнать в угол братца Игоря, если бы он не сказал Сашкиных слов. Он их между прочим сказал, не задумываясь, а у Василия сердце на миг остановилось. «Пусть это тебя не печалит», — сказал Игорь. Это были Сашкины слова. Никто, когда он был жив, не присваивал себе эту фразу. Но теперь его нет и можно все растаскивать: мать соседу лодку отдала, слава богу, не продала, можно будет в конце лета забрать. Никто не понимает того, что если все Сашкино раздать, растащить в разные стороны — его вещи, слова, поступки, — то ведь ничего не останется. Могила на кладбище — это могила. А след в жизни — это нечто вечно живое.

«Только пусть меня никто не трогает, — думал Василий, засыпая, — я скоро окрепну, встану на ноги и тогда во всем разберусь, наведу порядок… Пока я с таким делом не справлюсь… Надо создать книгу об отце… И музей его памяти. Это будет комната в милиции. Там, где у них проходят политзанятия, где лежат подшивки газет и вывешивается своя, милицейская стенгазета…»

Он уснул и не заметил, как яркий свет солнца, хлынувший из окна, высветил его, спящего. Ему снились белые лилии. Он купил целый букет этих цветов и нес их кому-то. Шел и вдруг понял, что зашел бог весть куда, и тут навстречу ему выбежала собака, лохматая, в репьях, с улыбкой на морде. Она неслась неудержимо, и неизвестно было, что она сделает: укусит или промчится мимо. Василий хотел отскочить в сторону, но не мог, тело не слушалось, ноги были тяжелыми, как кувалды. Он застонал, и Тамила на кухне услышала его стон.