Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

— Не кипятись, — вмешалась Тамила. — Такие гордые, как ты, вообще никуда не поступают. Василий готов помочь тебе самым честным образом. Из всего города только твои рисунки побывали на международной выставке в Индии.

Муза поссорилась с ними. Чего вмешиваются? Дали бы хоть по-человечески пережить провал. Не нужна ей ничья помощь. И опять эти рисунки в Индии. Детских рисунков вообще не бывает хороших или плохих. Это не искусство, а рисование, надо чувствовать разницу.

А Сашка так никогда и не узнает, что она провалилась.

У Музы в раннем детстве часто болело правое ухо. Оно воспалялось, и несчастная малютка, безбровая, с желтым пухом на голове, так тоненько начинала плакать, что Сашка не выдерживал, одевался и посреди ночи нес свое чадо в ближайшую больницу. Это был госпиталь для ветеранов Отечественной войны, дежурили там ночью на совесть: вахтер не спал, дежурные сестры и врачи тоже. Музу осматривали, закапывали в ухо лекарство. Однажды она уснула во время процедуры, и Сашка тоже уснул в кабинете врача. Сестра вышла на крыльцо и сказала Тамиле, чтобы та шла домой: девочка уснула и отец спит.

Когда это все было…

Нина Григорьевна уехала в Москву. Тамила не обсуждала с детьми ее отъезд. Все были уверены, что бабушка там не заживется, приедет обратно. Но не поэтому отказался от ее квартиры Игорь. Натосковался в армии по дому и не желал свободы и одиночества. Тамила была этому рада. Игорь был ее утешением, благодатью. Проснется она среди ночи, на душе одно беспокойство: дети, дети. Что будет у Василия с Аленой? Чувствует сердце: нет у Алены никакого жениха. Василий ее жених. Поженятся, и все кувырком, и кто будет нянчить их ребенка? Муза тоже не застрахована от раннего брака, встретит какого-нибудь суслика, приведет его в дом, и все скажут: поздравляем, поздравляем… Но вот мысли обращались к Игорю, и сердце ее успокаивалось. Сквозь пелену сна пробивалось родное лицо, синеглазое с пшеничными бровями: «Спи, мама, все у нас будет в порядке».

Через три дня после провала Муза преподнесла матери новость: поступила на швейную фабрику женской одежды «Модница». От названия фабрики Тамилу передернуло: «Светлана», «Людмила» — это приемлемо, но «Модница»…

— По-моему, все работающие на этой фабрике приобретают от ее названия глуповатый вид, — сказала Тамила дочери.

Музу не заботило название, она не собиралась надолго связывать свою жизнь ни с этой, ни с какой другой фабрикой. Ей нужны были деньги — сто рублей в месяц, и она эти деньги нашла, оформившись на должность заведующей склада фурнитуры швейной фабрики «Модница». Тамила не сразу постигла то, что дочь ее стала материально ответственным лицом, больше всего не понравилось ей название фабрики.

— Ну почему вообще надо лепить, размножать эту пошлость: парикмахерская «Локон», обувной магазин «Каблучок», книжный магазин «Мудрость». Мало всего этого, так и фабрику, серьезное предприятие, обсюсюкали.

— Потому что нас с тобой не спросили, — ответила Муза. — Не надо, мама, свои вкусы навязывать другим.

— Нас с тобой не спросили — это естественно. Но почему тех не спросили, кто работает на фабрике? Или ты думаешь, что им нравится «Модница»?

Муза вскинула на мать светлые возмущенные глаза:

— Мама, ну что за манера по каждому поводу устраивать дискуссии?

У Музы была теперь новая жизнь — фабрика и Володя, выпускник художественного факультета, того самого, на который она не попала. Два раза в неделю Муза приходила к нему в мастерскую и рисовала два часа. Эти два часа стоили десять рублей. Таких, как она, у Володи было двенадцать учеников. И Василий быстро подсчитал его заработки. Подсчитал и возмутился, набросился на сестру:

— Вы, что ли, не соображаете, несчастные, что выращиваете из него миллионера?

— А ты не считай чужие деньги, не завидуй, — ответила Муза, — что уж такого плохого в больших заработках?

— А хорошего что? Они же почти ворованные, не по труду.

— Ну а если человек вырастил, например, дорогие цветы и продал их, — сказала Муза, — и заработал на них миллион, — это тоже плохо?

Василия вопрос возмутил. У девицы, увенчанной золотой медалью, не должно было быть таких вопросов.

— Значит, шахтер, работающий под землей, скажем на самом трудном участке, будет получать сотни, а твой цветовод тысячи?

— Ну и что? — упорствовала Муза. — Шахтер ведь не будет получать больше, если цветоводу запретить выращивать свои дорогие цветы. Просто не будет у людей красивых цветов.

— И пусть не будет. Зато этот цветовод не скупит все самое лучшее в магазинах и шахтеру что-нибудь достанется.

— А разве нельзя, чтобы у всех был миллион? — спросила Муза.

— Можно, — вздохнув, ответил Василий, сестрица его утомила, — а где этот миллион каждому взять?

Муза не была серой. Просто школьные знания были школьными знаниями, а Володя, в кармане которого исчезала ее зарплата, был конкретным замечательным учителем. У него каждый год восемьдесят процентов подопечных поступало на художественные факультеты. Так зачем считать его деньги? Кто еще поможет ей, кроме Володи?

Кладбище в последние годы выросло, расширилось, перешагнуло старые границы. На новых могилах стояли отшлифованные гранитные памятники. Сашкина могила была на новом участке. Тамила пересекала старую часть кладбища и издали видела покрашенную голубой краской ограду и красный гранитный, суженный кверху обелиск. На нем сияли золотые буквы: «Калачев Александр Куприянович, 1942—1985. Погиб при исполнении служебных обязанностей». Розовые гвоздики, которые они посадили со свекровью в конце апреля, цвели все лето, одни отцветали, другие высовывали клювики бутонов. Внизу обелиска был выступ для цветов. Тамила поставила туда синюю вазу, стоявшую до этого на окне в спальне. Это была чешская стеклянная ваза, которую Сашка купил, когда они только въехали в новую квартиру. У вазы было узкое горло, пожалуй, она предназначалась для вина, а не для цветов, Тамила поставила ее в нишу, чтобы Сашка знал: ничего уже ей не жалко на этом свете. Пусть украдут эту дорогую синюю красавицу или разобьется она. Не жалко. Жаль другого: когда-то она обидела Сашку из-за этой вазы. Он принес ее и сказал:

«Я дарю ее нам с тобой на новоселье».

Тамила даже ответить сразу ничего не смогла, опустилась на стул и молчала.

«Я не знаю, что у тебя в голове, — наконец, превозмогая досаду, сказала она, — с этим переездом я еле жива, мы с ног до головы в долгах, а ты приносишь эту дорогущую синюю дуру как ни в чем не бывало. Ты мне хоть объясни: почему у меня от забот раскалывается голова, а ты приходишь с вазой и улыбаешься?»

Он объяснил:

«Потому что ты живешь текущей минутой, а я всей жизнью. И в грядущем дне, когда все утрясется, новая квартира станет старой, долги раздадутся, ваза будет такой же синей и прекрасной, как и сейчас».