Михаил Колосов - Платонов тупик

Отметив отсутствующих, она закрыла журнал, взяла листок и стала громко, с выражением читать Юркины стихи. Прочитала, спросила:

— Кто назовет автора этого стихотворения?

Все поглядывали друг на друга, перешептывались: Некрасов? Пушкин?

Инга Фонарева робко сказала:

— Некрасов…

Юрка, нагнув голову, ковырял ногтем парту, краснел.

— Нет, не угадали, — сказала учительница. — Это стихотворение написал ваш товарищ — Юра Чижиков.

Класс на минуту вдруг онемел, а потом дружно выдохнул и загомонил на разные голоса. Все смотрели на Юрку как на заморскую диковинку.

— Юра, — обратилась к нему учительница. — Встань. Не надо стыдиться: стихотворение мне понравилось. В нем все правильно. Я бы только посоветовала тебе поправить два слова. «Обголились» и «склали». Так, конечно, говорят, но это не литературно. Надо написать «оголились», «сложили». Согласен?

Юрка кивнул. А у всех глаза на лоб полезли от удивления: учительница разговаривает с Чижиком уважительно! Даже спрашивает у неге — согласен ли он! Вот это да! Вот это Сирота!

И пошла у Юрки после этого страдная пора — застрочил стихи, будто прорвало. О чем ни прочитает у кого, тут же сочиняет свой вариант. Перепевает всех и вся. Упивается славой.

И некому было остановить его, некому было сказать ему: «Брось! Занятие это так же пагубно, как и то, от чего уберег тебя доктор: графомания — болезнь опасная!»

Любят у нас на Руси блаженных и «письменных». Издавна, если в деревне объявлялся грамотей, умевший читать и писать, его не просто уважали, его берегли, опекали, на него чуть ли не молились. А как еще совсем недавно относились в селе к учителям? Как их привечали, как заботились о них, с каким благоговением относились к ним! К сожалению, это возвышенно-трепетное отношение к учителю в последнее время стало утрачиваться. Но любовь к «письменным» людям осталась, она перенеслась сейчас на писателей. Стоит сказать, что ты писатель, тут же у людей глаза теплеют, тут же человек распахивает перед тобой свое сердце, душу, делится радостью, горем, начинает проявлять заботу. Вроде и писателей уже развелось как мух на помойке в летнюю пору, и дурных среди них немало, а вот любовь к ним не проходит. Мало того что читают, книги раскупают, но и слушают — на литературные вечера, на выступления писателей места с боем берутся. Что на поэта, что на прозаика — без разницы! Слушают упоенно! Хлебом не корми, дай на живого писателя поглядеть, вопрос ему задать.

Писательская слава!

Скольких она сманила и скольких погубила, как роковая женщина!

Слава!

Человека, вкусившего хоть маковую росинку от этого пирога, можно считать пропавшим для нормальной жизни.

Слава!

Человек талантливый, но слабый духом обречен на вечное страдание и метание. К такому признание приходит только после смерти. Тогда облегченно вздыхает семья, облегченно вздыхает общество, но все делают вид, что сильно сокрушаются от этой потери. В поколениях его имя то вспыхивает, то меркнет в забвении.

Слава!

Человек бездарный, но отравленный славой также обречен на вечное мучение: он мнит себя непризнанным, видит вокруг себя только врагов и завистников. Он невыносим в обществе и в семье. Но его терпят и там, и там. Кончает он обычно плохо.

Слава!

Человек бездарный, но волевой, «умеющий жить» — несчастье для общества, а особенно для той отрасли, в которой он подвизается. Но для семьи такой феномен — находка. В последний путь его провожают за казенный счет — пышно и торжественно, а на другой день либо забывают, либо развенчивают его дутую прижизненную славу.

Слава!

Человек талантливый и сильный — радость и гордость всеобщая. Но какая редкость такой человек!.. Как редко встречается умная красавица, так же редок и умный талант.

Что можно сказать о нашем герое? Пожалуй, пока ничего. Одно лишь могу сейчас утверждать определенно: он уже отравился сладким ядом славы, он уже неизлечимо болен. И лечить его бесполезно: Юрка — натура в высшей мере тщеславная.

Зауважали Юрку, закружились вокруг него, захороводились, как, бывало, парни и девчата вокруг единственного на деревне гармониста. Ребята теперь при стычках не били его, старались с ним не задираться: острое, рифмованное слово, видать, было пострашнее крепких кулаков.

Только и слышно: «Юра! Юрочка! Юрай! Юрунчик!»

А Юрунчик? Юрунчик больше других почувствовал, как он вознесся в глазах и товарищей, и учителей. Все стали к нему как-то снисходительнее, теплее, уважительнее. Особенно девочки. Ох уж эти женщины! Пусть еще совсем маленькие, но они уже со всеми наклонностями взрослых — они быстрее других «усекли» Юркину необычность, и он тут же стал их кумиром. Они заметили его и теперь видели в нем только хорошее. Что ни скажет Юрка — все принималось и все казалось им умным и остроумным. Они прощали ему любые выходки, даже такие, которые другому ни в коем случае не простились бы. Они ловили его взгляд, каждой хотелось ему понравиться. Даже Инга! Эта умная, гордая и неприступная девочка! Даже она растаяла перед Юркой. Не говоря уже о Лизке, которая исходила слюной, как собака Павлова при виде свежего куска мяса.

Не понимаю, для чего им это нужно? Неужели ими движет тайная надежда, что где-то когда-то вдруг будет издан томик Юркиных стихов (а чем черт не шутит!) и там на какой-то страничке обнаружится «Послание к Н. ***», или «Л. П.», или «Посвящается И. Ф.». И первая строка: «Таинственная, гордая…» А в конце книжки, в примечаниях дотошный исследователь Юркиного творчества напишет: »Н. ***» — одноклассница Ю. Чижикова». Или: «Л. П.» — Лиза Пузырева, лучший друг поэта, сохранившая преданность ему на всю жизнь». Или: «И. Ф.» — Инга Фонарева, первая юношеская любовь поэта. Училась вместе с ним в средней школе».

Нет, не думаю, чтобы они мечтали вот так прямолинейно и заглядывали так далеко в будущее. Просто любят людей необыкновенных, людей талантливых, людей одаренных и просто способных, а точнее — людей с вывихом, с любым вывихом. Юрка же представлялся им человеком талантливым.

И он в меру сил своих старался оправдать эту свою заявку. На потребу ребячьих вкусов он сочинял скабрезные стишки в духе Баркова. К тому времени Чижиков уже не только прочитал «Луку Мудищева», но переписал его для себя и выучил наизусть, удивляя своей «эрудицией» как сверстников, так и ребят постарше. Девочек он услаждал любовной лирикой, заимствуя у Есенина чувства, настроение и образную систему: «Твой поцелуй был сладок…» (хотя никакого поцелуя еще и не было), «Целовать тебя я не устану…», «Назначь свиданье мне, прошу!..», «Отравлена душа моя тобой…»

Учителям и матери предназначалась его гражданская поэзия, которую Юрка обильно печатал в редактируемой им стенной газете. 7 Ноября, Советскую Конституцию, Новый год, Советскую Армию, Парижскую коммуну, 8 Марта, 1 Мая и многие другие Дни и праздники он обязательно славил своими одами. Не забывал он отдать дань и временам года, воспеть день дождливый и день погожий. Осень, зима, весна, лето, дождь, снег, ветер — до всего было дело неугомонной душе юного поэта.