Виктор Малыгин - По дороге в завтра

Под вечер к берегу подошли байдары с охотниками из соседнего села.

— Мы думаем, — сообщили они, — можно ехать. Ворота в Курупку открыты.

Что еще за ворота, как открыты? Оказалось, что это вход в реку с моря. Дело в том, что в нее надо уметь войти. Волной может откинуть легкую лодку, бросить ее о скалу и разбить. Но нам бояться нечего. Охотники, которые недавно проезжали устье Курупки, пьют чай, заверяют:

— Ладно, ехать можно.

— Волна ушла от берегов в море, в ворота войдете. Ладно…

Из Сиреник мы продолжали путешествие на байдарах. Легкие лодки из моржовых шкур позволят нам подняться, вверх по быстрой и мелководной реке Курупке.

На Чукотке установился такой обычай: идет судно с товаром, собирается в путь вельбот или нарта — с ними отправляют почту. Правда, вельбот и нарта не всегда отличаются быстротой, но это средство связи находится в руках людей, которым можно довериться. И если вручили письмо чукче или эскимосу, оно будет доставлено по адресу, сколько бы нарт оно ни сменило, в руках у скольких каюров ни побывало бы. В чукотских селах мы встречали такие объявления: «Отъезжающего в командировку или в гости просим зайти на почту». Часто охотнику или оленеводу, собирающемуся в отъезд, вручают для передачи десятки тысяч рублей.

Следуя установившемуся обычаю, мы из Сиреник захватили почту, адресованную жителям Курупки: письма, газету «Советский Уэлен», уже совершившую долгий путь на перекладных до Сиреник, директивы из районных организаций. На наших байдарах было три охотника, направлявшихся, как и мы, в Курупку.

Вот и «ворота» — вход в реку Курупку. Стремительное течение реки здесь сталкивается с морской волной, как бы желая поспорить с морем.

В устье Курупки на берегу тихой лагуны мы сделали привал. Вытащили байдары, раскинули палатку. Тут же задымили костры. Вскоре раздались возгласы:

— Чай пауркен!

Мы уже кипятили чай и угощались им на байдаре в пути по морю. Не прошло и трех часов после нашего отъезда из Сиреник, как охотники на шаткой лодке разожгли примус и устроили чаепитие. Теперь, сидя на берегу и глядя, как они пьют чай, мы подшучивали над их слабостью.

Охотник Нумылен молча слушает наши шутки, а потом говорит:

— Раньше, когда родился человек, ему чаю не давали. Охотники могут уйти далеко в море. Там чаю нет, пресной воды нет. Который охотник привык пить чай — ему тяжело, который не привык — легко. А теперь охотники берут чай с собой, когда идут в тундру или в море: прихватят примус, чайник, пресную воду.

— Захотел чаю — пей, с ним и теплей и веселей. Мы везде пьем чай.

И действительно, чай ждет охотников, когда они приходят в охотничьи избушки на промысловых участках или возвращаются в свои жилища; они получают его, оказавшись в пути, в специальных ярангах-гостиницах или застигнутые непогодой в чужом стойбище.

Навещая села и стойбища Чукотки, мы всюду встречали самое искреннее гостеприимство. Радушные хозяева угощают всем, чем они богаты. Охотникам и оленеводам часто приходится бывать в поездках, длящихся иногда месяцами. Не всегда путник может взять продукты на всю дорогу.

Нам рассказали любопытную историю. Задолго до революции, в середине лета к берегам Чукотки пришла за пушниной шхуна крупного торговца. Самодур-хозяин за непослушание высадил на пустынном берегу четырнадцатилетнего мальчика-юнгу Поварова. Проезжавшие мимо охотники оставили мальчику ружье, продукты и дали теплую одежду. Мальчик построил землянку. Пропитание он добывал охотой. Землянка оказалась на бойком месте. Много охотников останавливалось в ней. Проезжие находили здесь пищу и приют. Шло время. Поваров возмужал, а затем состарился. Несколько лет назад он решил побывать в родных местах, в Рязанской области. Покидая свою землянку, Поваров оставил в ней кровать, стол, стулья и примус. Перед отъездом он привез из отделения «Чукотторга» керосин, чтобы шутник, остановившись в землянке, мог вскипятить чай и подогреть пищу. В самодельном шкафу оставил запас галет и сухарей. На стене Поваров приколол записки на русском и чукотском языках: «Мебель прошу сохранить. Галетами и сухарями можете пользоваться». Недавно хозяин вернулся в свое жилище. Мебель он нашел такой же, какой ее оставил. Галет и керосина не было, но взамен стояли коробки консервов и около камелька лежали дрова.

Проезжавшие охотники не забыли позаботиться о тех, кто будет останавливаться здесь после них…

Чаепитие закончилось.

Над морем, над тундрой уже висели сумерки серой ночи. Ветер, а за ним и море затихли, только утки и чайки кричали где-то вдали. Трещал около палатки костер. Мы улеглись спать.

С первыми солнечными лучами наш караван двинулся в путь, поднимаясь меж скалистых берегов против течения Курупки в горы, откуда река берет свое начало.

Горные реки Чукотки не похожи на спокойные реки среднерусских равнин. Чистые, как хрусталь, они стремительно несутся, преодолевая на своем пути гранитные барьеры, размывая неприступные утесы.

— Вот за той горой будет стойбище, — сказал наш проводник, охотник Тагро.

Мы обогнули гору.

На берегу можно было разглядеть лишь дерновые фундаменты яранг. Тагро был удивлен:

— Стойбища нет, неужели перекочевали?

Мы миновали еще несколько сопок. Вскоре речка вбежала на небольшую равнину.

Охотник Нумылен, сидевший рядом со мною, удивленно воскликнул:

— Никак стойбище…

— Но здесь раньше ничего не было, — недоумевал Тагро.

Мы пристали к берегу, намереваясь несколько дней отдохнуть. От оленеводов узнали, что здесь обосновалось маленькое, из нескольких семей, стойбище Белое. Они же рассказали нам, что оленеводы Курупки объединились в колхоз и осели на месте, выше по реке, а со стадами на пастбище выходят теперь только пастушеские бригады.

Чтобы подсушить одежду и погреться, я зашел в первую попавшуюся ярангу. Дома оказалась маленькая сухонькая старушка — чукчанка с седыми волосами, с морщинами на лице, с татуировкой вокруг губ.

Я поздоровался.

— И этти! — приветствовала хозяйка, поклонившись, и пригласила к огоньку.

Мы разговорились. Из беседы со старушкой я узнал, что ее зовут Тына, что муж ее, старик Вукувье, ушел на промысел зверя. Тына двигалась довольно бодро. Я поинтересовался ее возрастом.

— Семнадцать лет, — резво сказала старуха.

Решив, что она шутит, я ответил шуткой:

— Может быть, сто семнадцать?..

Она сейчас же согласилась:

— Наверно, сто семнадцать… А лучше об этом спросите внука Кало, он учит детей в школе и все знает.

Я сказал старухе, что она может спрашивать меня о жизни на Большой Земле, если ее это интересует.