Виктор Малыгин - По дороге в завтра

Старик поднялся, растерявшись.

— Сидите, сидите, — сказал Семен Михайлович и сел сам. Он видел старика впервые, очень удивился, спросил, как тот оказался среди добровольцев.

— Заставили, дорогой, — улыбнулся старик, снова скручивая цигарку. Закурив, он объяснил, что, как и все, приехал в совхоз по комсомольской путевке.

— Как же вы решились?

— Старуха довела, — простодушно поведал дед и пошевелил усами. — Ну никакого житья не стало. Дай, думаю, махну куда подальше. К тому же и дело большое. Опять же внимание, почести и тому другое… Я, брат, на все руки — и столяр, и маляр, и стекольщик. Кого угодно в нашем квартале спросите, все знают Трофима Ровнякова. Меня, брат, любая целина примет.

— Как вас величают-то, папаша?

— Федорович… Трофим Федорович.

— Но как же вам, Трофим Федорович, старому человеку, выдали комсомольскую путевку?

— Прихожу в райком, говорю: «Хочу быть молодым патриотом…»

— Но какой же вы молодой патриот? — перебил Семен Михайлович.

— Так и там сказали, — согласился Ровняков. — Такие бюрократы…

— И получили путевку?

— Я везде, брат, вхож, в ЦК ли, в президиум ли, — небрежно ответил Трофим Федорович.

— Старуха-то, выходит, отпустила?

— А то ж… Прихожу с комсомольской путевкой. Она: то да се, да куда ты, Трофимушка, без меня. А я: «Старуха! На линию огня — пельмени, водку!».

Истомин услышал паровозный гудок и поднялся, чтобы идти встречать поезд, но задержался, вспомнив Дрожкина.

— Трофим Федорович, с волами дело иметь вам, конечно, приходилось?

— А как же! — Ровняков с детства жил в Москве, волов и близко не видел, но ему не хотелось признаться в этом.

— Вот и отлично! — обрадовался Семен Михайлович. — Действуйте на пару с Дрожкиным, парень он хороший, сработаетесь…

На станции с поезда сошли двенадцать добровольцев, приехавших в Коскуль с Кубани.

С секретарем обкома партии Романовым Истомину удалось связаться лишь через три дня.

Когда на бюро обкома утверждали директоров целинных совхозов, Романов их просил звонить ему лично по всем вопросам, связанным с организацией новых хозяйств, с устройством быта людей. Семен Михайлович считал, что время для такого звонка подошло, и настойчиво добивался связи. Но все эти дни Романова в обкоме не было. Теперь он оказался у провода… Собираясь говорить по телефону, Истомин был сердит и раздражен. «Им там что? Над ними не каплет»… — ворчал он про себя. Но как только начал говорить, воинственность сразу же пропала.

— Не горячитесь! — осадил его Романов. — Я, к сожалению, не могу видеть, что происходит за тридевять земель, и даже не знал, что там такой беспомощный директор. Почему не позвонили раньше?.. — Секретарь обкома выслушал Истомина и сам начал задавать вопросы: сколько в совхоз приехало трактористов, какие на элеваторе семена, знакомы ли руководители «Степного» с литературой о районе?

Смущенный директор на вопросы отвечал сбивчиво. Романов выручил его, начав рассказывать о делах, какими заняты областные организации.

— Помимо «Степного», у нас создается двадцать семь совхозов, — говорил секретарь обкома. — Для каждого из них надо подобрать людей. К тому же нам приходится следить за поездами с грузом, которые подходят и подходят… Пожалуйста, — попросил Романов, — расскажите об этом степнякам.

Романов только что вернулся из Москвы, с февральско-мартовского Пленума ЦК. Партия приняла грандиозную программу освоения целины. В районах Востока было решено поднять массивы пустовавших земель, равные по своим размерам целым государствам. Вся страна готовилась к наступлению.

— Вы читали постановление Пленума? Нет еще? — говорил Романов. — Такое начинается…

Ночью Истомин не спал, ворочался, курил. Напрасно он звонил Романову, отнял время у занятого человека. Такие дела развертываются в области! Нехорошо подумает о нем Романов… Мрачно и скверно было на душе у Истомина.

Чуть свет Истомин поднял новоселов.

За ночь выше крыш намело сугробы, завалило снегом ворота и калитки, занесло железнодорожные пути. Надо было очистить от снежных заносов дороги, снять с платформ груз, вечером доставленный для «Степного».

Улицы поселка быстро заполнились возбужденными, шумными молодыми людьми.

А Дрожкин чувствовал себя очень несчастным. Он проклинал тот день, когда директор совхоза приставил его к скотине.

Выздоровел и вернулся в Коскуль дед Андрющенко. Он рассчитывал управлять быками, к которым был прикомандирован трестом. Но Дрожкин и Ровняков к тому времени уже освоились с обязанностями возчиков, и Истомин предложил старику должность управляющего огородами совхоза. Никите Макаровичу по душе пришлось предложение. Теперь он находился в Зареченске, куда выехал за семенным картофелем и семенами овощей.

На этот раз Дрожкин вез воду мимо вокзала. Здесь было так же много людей, как в день приезда новоселов в Коскуль. Николай хотел проехать быстрее и что есть силы бил быков длинной палкой, вымещая на них свою горькую обиду. Вот сани почти миновали станцию, у Дрожкина отлегло от сердца… Все обошлось бы благополучно, если бы не колокол, висевший на углу вокзала. Быки остановились; один из них зацепил губами веревку, свисавшую от языка колокола, и стал ее жевать. Раздались частые звуки. Николай ударил ненавистного быка. Тот бросил веревку, повернул морду и громко замычал, не проявляя, однако, никакого желания уходить от колокола. Никогда еще Дрожкин не видел такой глупой, безобразной морды…

Некоторое время Дрожкин и Ровняков вдвоем управляли волами. Но потом стали работать в одиночку, чередуя дежурства через день. И надо же было случиться, что именно сегодня пришлось дежурить Николаю и отправиться, в этот злополучный рейс мимо вокзала.

На звон колокола и рев быка сбежались, смеясь и улюлюкая, новоселы. У парня зарябило в глазах. Ничего не понимая, что-то кричал встревоженный дежурный по станции. Отовсюду неслись едкие, как соль, слова:

— А-а, могучие му-два!..

— Не иначе у них гудок испортился.

— Коля, что надо делать, когда остановится твоя техника? — спросил кто-то.

Другой ответил:

— Кнутом ее, кнутом!

Неизвестно, сколько бы еще сыпались на Колю насмешки, если бы не появился Ровняков.

— Деколон, Деколон! — прозвучал его громкий голос.

Быки рванулись, Дрожкин чуть не вывалился из саней.

Ровняков быстро привык к скотине и настолько ловко обращался с нею, что, казалось, занимался этим отродясь. Он не выказывал никакого неудовольствия работой, шутливо, иронически относился к своим обязанностям. Быкам он дал клички. Одного из них, который то и дело, разевал свою огромную пасть и мычал, он окрестил Демагогом, другого, ленивого и прожорливого, назвал Одеколоном и не упускал случая подгонять его для потехи к молодежи, приговаривая при этом: «А ну, кто хочет подушиться?». Стоило Трофиму Федоровичу позвать прожорливого быка, и тот во всю прыть бежал к своему хозяину, с полным основанием рассчитывая на подачку.