Аркадий Инин - Вот и лето прошло...

— Дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева?

— Охо-хо, — тоже встал, потягиваясь, папа Андрей. — Не забыть бы хоть завтра починить будильник!

Большие часы на здании школы показывали ровно восемь. Было солнечное утро первого дня осени.

Десятки фотокинообъективов синеватыми радужными глазка́ми уставились в одном направлении. Шеренга репортеров чересчур суетилась, волновалась, делала много лишних неумелых движений, так что сразу было видно, что это не профессионалы. Да, это были родители-любители, и объективы их аппаратов были не объективны: каждый стремился выхватить родное лицо своего ребенка из притихшей, разбившейся по парам колонны первоклассников.

Именно они — первоклассники — были самыми главными в этот день на большом, заполненном детьми, родителями и цветами школьном дворе. Именно к ним обращался огромный плакат над входом: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Именно к ним была обращена и речь директора, который на ступенях школы выкрикивал какие-то добрые слова, поминутно поправляя узел непривычного, но специально надетого в этот торжественный день галстука.

В отличие от давно знакомых между собой ребят из других классов, которые бурно обменивались воспоминаниями лета, первоклассники были еще тихи, робки и незнакомы. Одни еще никак не могли оторваться от родителей. Другие уже решились на это, но еще не решались вступать в контакты с будущими одноклассниками.

Впрочем, отдельные характеры уже начали проявляться и среди них. Крутолобый забияка тузил исподтишка по спине безответного мальчишку, робко оглядывавшегося на своих родителей в толпе. Кокетливая девчоночка все время поправляла пышный бант, а он не укладывался как надо, и она злилась, кусая маленькую губку. Круглый толстячок сын яростно запихивал в уже набитый фруктами ранец еще два яблока, которые подавал ему такой же кругленький толстячок отец. Две девчонки-сороки без умолку трещали о чем-то, и не было никаких сомнений, что это их самое любимое занятие на свете и сажать их на одну парту категорически не рекомендуется.

Темка был строг и сосредоточен. Задрав голову, он читал по складам плакат про младое незнакомое племя.

Директора на ступенях школы сменил десятиклассник в ослепительно белой сорочке. Он был юн и взволнован. Он старался скрыть волнение, небрежно оттопыривая верхнюю губу с первым пушком. Но все-таки он был взволнован. В руке он держал старый бронзовый звонок, который был уже давным-давно выжит из школы электрическим, но один раз в году ему давали слово — в этот самый первый день. Взволнованный десятиклассник поднял к небу старый звонок, и над головами первоклассников взлетел негромкий мелодичный перезвон.

Темка оглянулся на застывших в толпе родителей, поправил ремень своего ранца, как поправляет ремень рюкзака человек перед дальней дорогой. И сделал первый шаг.

Двери широко распахнулись.

Дети пошли в школу.

Пестрый взъерошенный попугай уставился на меня одним круглым глазом — второй был хитро прижмурен — и прокаркал дурным голосом:

«Пр-ропал Юр-ра! Совсем пр-ропал!»

Вот вам и начало детектива.

Да, начало есть, но детектива-то нет. Пока, во всяком случае. Просто нам в отделение позвонил некий гражданин Петелин и сообщил, что исчез его знакомый, некий гражданин Сергеев. Как в воду канул! Впрочем, «канул в воду» — это уже какая-то определенная версия, а у меня еще никаких версий нет. Тем более таких мрачных.

Вообще дело выглядит несерьезным до смешного. Потому что единственный «свидетель» — этот самый попугай. Вот он опять открыл рот… простите, разинул клюв и завел свою шарманку:

«Пр-ропал Юр-ра! Совсем пр-ропал!»

— Не каркай, птица! — прикрикнул я на него. — Пока что не имеется никаких таких фактов.

Действительно — никаких. Петелин позвонил, я пришел. Мы с ним сидим в квартире Сергеева и смотрим друг на друга. Петелин — с явным сознанием исполненного долга, я — с выражением глубокомыслия на лице. Хотя никаких конкретных мыслей — и уж наверняка глубоких — у меня нет.

Если и наблюдается во всем этом одна странность, так только та, что моя фамилия тоже Сергеев. Хотя что тут странного? Я слыхал, что в Москве живет такой человек — Николай Николаевич Робинзон-Крузо. Вот если бы он встретил однофамильца, это действительно было бы странно. А Сергеевых — пруд пруди!

Обычно когда я не знаю, что сказать, я стараюсь сделать так, чтобы говорили другие. А я уж посижу и не столько послушаю, сколько подумаю. И теперь я тоже попросил:

— Пожалуйста, расскажите еще раз, как было дело.

Петелин — спокойный, интеллигентный, с медальным чеканным профилем. Прежде чем отвечать — я это уже подметил — он тычком указательного пальца подседлывает на носу очки в строгой оправе «референт». Вот он опять их подтолкнул и сказал ровным голосом:

— Пожалуйста. Но, может быть, чтобы я больше не повторялся, вы всё запишете…

— Нет-нет, спасибо, я запомню.

Петелин чуть заметно пожал плечами, но сказал так же ровно:

— Хорошо. Семь дней назад я одолжил пропавшему…

— Кому?

— Пропавшему… Я имею в виду Юрия Сергеева.

— Вот так, пожалуйста, и говорите. А то, как в песне поется, «человек из дома вышел» — так что, он уже и пропал?

Мои песенные ассоциации не понравились Петелину. Он, похоже, относился к тем людям, которые крайне не любят, чтобы их перебивали. А мне как раз хотелось сбить ровный тон его рассказа. Однако пока это не удалось, Петелин продолжил так же сдержанно:

— Этого я не утверждаю. Но я убежден, что…

— Не надо убеждений, прошу убедительно. Факты, пожалуйста, одни только факты.

— Факты таковы. В прошлое воскресенье я одолжил Юрию Сергееву двадцать рублей на три дня. Однако он их не вернул. Я подождал до этого воскресенья. Но сегодня Юрия на пятачке не было…

— Где-где?

Я уже знал где. Мне Петелин уже рассказал, что «пятачок» — это скверик на Садовой, где собираются филателисты для обмена и продажи марок. Петелин и Сергеев собирали марки уже лет семь и на этой почве как раз и познакомились. Но Петелину пришлось вновь рассказать мне все это, чтобы я мог сосредоточиться для следующего вопроса. К чести Петелина надо отметить, что он ничем не выдал недовольства от вынужденного повтора. А потом я спросил: