Аркадий Филев - Горизонты

Николай Васильевич был среднего роста, с круглой бритой головой и слегка оттопыренными ушами. Одевался он в серый костюм, брюки заправлял в высокие сапоги. Любил носить черную косоворотку.

Придет, бывало, в класс, сядет за учительский столик и начнет рассказывать что-нибудь из истории. Но история, признаться, в те дни нас мало интересовала. А как только учитель заводил речь о коммунах, тут уж мы слушали во все уши. Помимо обществоведения, он преподавал ведение колхозного производства. Этот новый предмет нам очень нравился, он вызывал у нас много вопросов, и мы все перемены спорили между собой. Бирачев нам рассказывал и о планировании колхозного хозяйства, и о ведении счетоводства, и, конечно, о машинах. Без машин какие же коммуны?

Мы не раз ходили в учебное хозяйство шекаэмовцев на практику к Тулупову, рассматривали машины, измеряли рулеткой коров, определяли их живой вес. И еще нам нравилось, что в дни нашей практики нас там бесплатно кормили в ученической столовой. Давали ломоть черного хлеба, тарелку гороховицы и стакан молока. Оттуда мы уходили всегда сытыми.

Надо сказать, что в тот год наша школа резко повернулась лицом к колхозам. Не говоря уже о Бирачеве, и сам Павел Никифорович начал придумывать задачки, связанные с колхозной жизнью.

Зимой частенько ко мне приезжали мать или отчим. Отчим рассказывал мало, говорил, что надо вступать в коммуну, а как там пойдет жизнь — неизвестно. «Вступлю, реже буду ездить, лошадь-то станет не своя», — как-то пожаловался он. А мне по-своему все было интересно, на моих глазах рушилась старая деревня, начиналась новая, еще не изведанная жизнь. «Скорей бы!» — думал я и по вечерам не пропускал ни одного собрания в Нардоме.

Я часто встречал там Тулупова. Встречался и с нашим учителем Бирачевым. Он, бывало, только взглянет на меня и улыбнется. Я чувствовал себя тоже соучастником больших перемен в деревне. «Скорей бы кончить школу. Куда идти, теперь уже ясно: одна дорога — в агрономы. Кому, как не нам, переделывать деревню!»

Как-то я пришел домой на выходной. Отчим и мать были на собрании. Бабушка меня встретила жалобами:

— Все дни и ночи сидят в Стародворье… Поешь да отдыхай. Молочка-то скоро не будет… коров-то в общую кучу собираются сгонять, и нашу небось возьмут…

Хотя я и прошел восемнадцать верст, но мне захотелось побывать на собрании.

Стародворье, деревня большая, как и Пожар, стояло рядом с Купавой. Народ там бывалый, начитанный. Из этой деревни вышли первые в волости коммунисты. Отсюда родом и Никитич, организатор первой коммуны, что в Шолге. Говорят, он сегодня приехал на собрание. В Стародворье и комсомольцы есть, и селькоры. Есть и такие мужички, которые мечтают о хуторской жизни. Кое-кто побывал в Германии, в плену. Эти больше молчат, а знают много. Одним словом, стародворцы — народ бывалый, за новое цепкий. Но когда разговор заходит о коммуне, тут с ними ухо держи востро.

Собрание проходило у десятника.

Двери в большую избу были распахнуты настежь. В избе полно людей, кое-кто даже стоял в сенях. Я решил пробраться ближе к столу. Мать, увидев меня, высвободила местечко на скамье рядом с собой. В избе было душно, жарко и дымно от табаку. Хозяйка дома уже не раз взывала к мужикам, чтобы те перестали курить, но они словно и не слышали ее, вертели и вертели цигарки. Бабы лишь отмахивались от дыму, не строжили мужиков, им, мужикам-то, тоже нелегко, может, табак и успокаивает их чуточку.

За столом, облокотившись, сидел пожилой учитель, рядом — молоденький черноглазый агроном. На углу стола — Никитич, черный, точно грач: волосы, усы, брови, полушубок — все черное. Он главный в коммуне. Но сегодня Никитич до поры до времени молчит. Говорят больше учитель да агроном. Учитель начинает свой разговор с преимуществ коллективного хозяйства перед единоличным. Говорит он медленно и внятно, постепенно пригибая на руке пальцы. Как преимущество — так и пригибает. Вскоре его пальцы слились в единый кулак.

— А вот, товарищ, обрисуй-ка бабам, откуда им молоко брать? — подает от заборки свой голос Степа Мелентьев и теребит бороду. — Верно я спросил, бабы?

— Верно, верно, молоко главное, — всполошились те.

— Молоко на ферме будут выдавать по списку, — ответил Никитич за учителя.

— По кринке или побольше дадите?

— По литру… Если желаешь больше — дадим и больше.

— Ушатами будут тебе носить, — крикнул кто-то из-под полатей, и в избе взорвался громкий смех.

Агроном, призывая к порядку, побренчал в колокольчик и тоже начал объяснять, как будут выдавать коммунарам молоко.

— А вот если гости приедут? — не отступал Степа Мелентьев. — Как тут быть? — и он кивнул головой в мою сторону. — Вот он явился, школяр, куда ему за молоком обращаться?

— Я же говорил вам, — начал опять агроном. — Молочная ферма обеспечивает всех… Так ведь? — и он, словно спрашивая, взглянул на меня.

— Так… — шепнул я утвердительно и, шепнув, вдруг понял, что пришла говорить моя очередь. — Молока будет вдоволь… всем хватит…

Мать, пораженная моей смелостью, толкнула меня в бок и словно в оправдание сказала:

— Ты-то чего лезешь? Не знают, что ли, без тебя люди? Чай, поопытнее.

Под общие улыбки собрания я смолк.

Встал Никитич. Распахнул свой черный бараний полушубок.

— Преимущества коммуны я покажу вам на нашем конкретном примере, — начал он.

Собрание стихло, даже мужики перестали вертеть свои цигарки: может, сегодня и решится их мужицкая судьба.

Однако в ту ночь в Стародворье ничего не решили. Степан Мелентьев своим вопросом о молоке так, и отодвинул собрание на второй день, будто предупредив этим всех, мужиков и баб, чтоб еще хорошенько подумали.

Дома о «коммунии» был свой разговор. Мать и бабушка идти в коммуну к Никитичу отказывались.

— Каждый день бегать к нему с кринкой за молоком? — удивилась бабушка. — У нас своя коровушка есть. Если уж тебе шибко приспичило, Лексей, иди один, выделим тебе барана, а корова нам с ребятами надлежит. По закону высудим… сама пойду… к мировому.

Отчим принялся разъяснять бабушке преимущества коллективного хозяйства.

— Ты стал, как Никитич, — упрекнула его мать.

— Долго ли — коротко ли, а придется, — уже увереннее продолжал отчим. — Подошло это время. Нет у мужика другого пути. Ты возьми в толк, как же мы с тобой вдвоем будем обрабатывать землю? Надо переходить к машинам. А на таких лоскутьях куда сунешься? — и, помолчав, добавил: — Все туда пойдем… попомни меня.

— И ты, что ли, заодно с Никитичем? — спросила бабушка.

— А как же врозь идти? Иду! И вас поведу за собой.

В спорах я всегда был на стороне отчима.

— Ты еще мал, — говорила мне мать. — Смотри-ка, на собрании вылез, злыдень. Да как это ты посмел?