Аркадий Филев - Горизонты

Она остановилась посреди комнаты и, слегка задумавшись, сняла с головы шапочку с кисточкой, расчесала гребенкой коротко подстриженные русые волосы… И вдруг, будто что-то вспомнив, сказала:

— А ты знаешь дом Чижа, неподалеку от нас? Выбеги, взгляни, есть ли огонек в окне?

— У кого?

— У Антона Ивановича.

Не одеваясь, я выскочил на крыльцо, подбежал к светящемуся окну. На столе стояла высокая лампа с большим голубым абажуром. Я тотчас же впопыхах вернулся и рассказал об этом Зине.

— Вот и хорошо, — обрадовалась она.

Я не мог сразу понять, что бы это значило. И для чего она хотела знать, есть ли огонь в комнате землемера Тулупова?

На другой день Зина призналась:

— Какой это удивительный человек! Он все понимает, точно угадывает тебя.

— Он же лысый, — ни с того ни с сего вырвалось у меня.

— Ну и что? Была бы в человеке душа… Чтоб она понимала… И, кажется, он понял меня…

Я смотрел удивленными глазами в ее счастливое лицо. И опять, как и в тот раз, светились ее глаза каким-то особым голубоватым блеском, на щеках то появлялись, то пропадали задорные ямочки, улыбка играла на губах, во всем ее облике, и эту радостную улыбку скрыть было невозможно. Да и надо ли было ее скрывать? Наоборот, Зине хотелось теперь поделиться с кем-нибудь своим счастьем, распахнуть свою душу. И первым таким человеком, вероятно, был я.

В зале Нардома, где обычно проходили все собрания, при встречах с Тулуповым я внимательнее стал присматриваться к нему. Мне хотелось понять Зину, уразуметь, что же хорошего она нашла в этом тихом и хмуром человеке. Тем более, что о нем меня как-то настороженно спрашивала Анна Павловна, где он бывает, чем занят.

Придя на собрание, Антон Иванович снимал свою на дорогом меху шубу и, повесив ее на какой-нибудь гвоздик, вбитый в стену, оставался в костюме и белой сорочке с галстуком. Он не был собой красив. Гладко выбритое большое удлиненное лицо с пухлыми губами, серые, казавшиеся холодными, глаза, лысина на полголовы… Но Зина уверяла, что он самый красивый. Он был немногословен, но если говорил, то говорил всегда спокойно и обстоятельно. Другие активисты, даже наш Бирачев, прислушивались к нему и нередко, ссылаясь в своих выступлениях на него, заявляли: «Будем делать так, как сказал товарищ Тулупов».

Землемер Тулупов в городке считался видной личностью. К тому же он родом был из ближней деревни, и местные жители больше, чем другим, доверяли ему. «Тулупов-то не какая-нибудь залетная птица, он тут родился, всю жизнь нашу мужицкую знает, плохого нам не посоветует», — можно было услышать от мужиков. Они по праву называли его «наш Тулупов».

Как-то вечером Зина, собравшись уходить, попросила меня отнести Тулупову записку. Мы вместе вышли на улицу и остановились у дома Чижа.

— И чтоб Антон Иванович не задерживался, — бросила Зина мне вдогонку.

Холостяцкая комната Тулупова чем-то походила на комнату Дмитрия Евгеньевича: те же стол, кровать, два стула. Однако у него книг было меньше, чем у нашего учителя, но зато в комнате было нечто другое: к стене прибиты большие оленьи рога, на одном отростке висела шляпа, на другом красовалось охотничье ружье. На полу у кровати лежала медвежья шкура с раскинутыми в сторону лапами.

«Вот это охотник!» — подумал я и протянул записку Тулупову.

— Вы брат Зинаиды Сергеевны или кто ближний? — спросил он почтительно.

— Нет, я просто знакомый, живу у них… Она просила передать вам, — не без смущения ответил я. — И не задерживаться просила…

— Спасибо, мальчик. Беги…

Я выбежал от Тулупова без ответа. А Зина допытывалась, собирается ли он гулять. Потом она послала меня к окну. Широкое окно не было зашторено, и я все видел. Тулупов, как был, так и стоял у стола и, казалось, бессмысленно вертел в руках Зинину записку.

Я уже с ненавистью смотрел на лобастого человека и, сжав кулаки, шептал: «Ну, скорей же одевайся… Чего же ты раздумываешь, медведь».

В эту минуту Тулупов взял пиджак, неторопливо сунул руки в рукава, не спеша натянул пиджак на себя, глянул в зеркало и взялся за шубу. Обрадовавшись, я вернулся к Зине и сказал, что Антон Иванович собирается.

— Спасибо тебе, дружочек, — ответила повеселевшая Зина и стала поджидать его у калитки.

Я отошел в сторону и, остановившись, ждал, когда выйдет Тулупов и когда вместе с Зиной они уйдут.

Уже стемнело, холодные отблески ущербного месяца тускло освещали дорогу. Вскоре показался в дверях Антон Иванович и, осторожно прикрыв за собой калитку, подошел к Зине.

Зина подхватила его под руку, и они пошли к Нардому.

«Неужели Зина любит его? — подумал я. — А почему бы и не любить?..»

По вечерам в Нардоме собиралось все общество тихого городка. Там, в фойе, стоял небольшой бильярд. В комнате отдыха на столе лежали шахматы и шашки. В шкафу хранился старенький баян. Были и книги. Тулупов, я знал, обязательно сыграет партии две на бильярде. И, наверное, выиграет. А потом возьмется за баян, соберет к себе любителей музыки и песен. В то время и Зина займется чем-нибудь. Сыграет в шахматы, а затем, вероятно, начнет перебирать книги.

Немного постояв, я побежал домой, унося в душе уже новое, радостное чувство. Значит, Зина опять вернется довольная и веселая. Я этого очень хотел.

Анна Павловна не одобряла встреч дочери с Антоном Ивановичем. Нередко она просила меня узнать, где проводят они время. Я вертелся между Анной Павловной и Зиной и не знал, как мне поступить. Я понимал Анну Павловну, но почему-то в данном положении был на стороне Зины. Не мог же я отказать в ее просьбе. И если Зина просила меня отнести письмо Антону Ивановичу и не говорить другим об этом, я не мог предать ее.

С Зиной мы были откровенны и доверяли друг другу. И я дорожил этим.

Однажды я услышал такой разговор:

— Тебе он не пара, доченька. Ему уже за тридцать, а тебе только что двадцать исполнилось.

— Он самый, самый хороший, мамочка!

— И некрасивый, к тому же…

— Красота, мамочка… все это относительно.

— Понимаю тебя, красота есть разная. Знаю и то, что человек он не глупый. Даже больше, умен, образован.

— К тому же охотник и баянист, — засмеялась Зина.

— Охотник и баянист… но…

— И не возражай, мамочка. — Зина немного помолчала и решительным голосом добавила: — Он такой, что в огонь и в воду за меня…

Однажды я получил от матери письмо. Мать сообщала, что они вступили в коммуну, увели из дому Карька и корову на общий двор и что им теперь долго не бывать у меня. С молоком трудно, ходят к соседям, которые в коммуну вступать не собираются.

Я только теперь понял, какое не простое, а сложное дело эта коллективизация. И я решил посоветоваться с Гришей, показал ему письмо. Он прочитал и сказал, что получил из дому такое же. Мы начали обсуждать, как же дальше пойдет жизнь в коммуне? Конечно, теперь легче будет обрабатывать землю, убирать урожай, делать другие деревенские дела. Да если еще дадут машины… Но во всех ли деревнях, скажем, откроют столовые? А если нет, то как будут кормить коммунаров? Где брать для детей молоко? А как будет обстоять дело с хлебом? Станут ли женщины сами выпекать его, или хлеб будут откуда-то привозить? Таких вопросов у нас было много. Мы обратились с ними к Бирачеву. Он ответил нам, что это, мол, дело будущего. Будут столовые и свои магазины. И вообще эти вопросы решаются в крае Колхозцентром.