Аркадий Филев - Горизонты

Дорогой мы обсудили план наступления «легкой кавалерии». Зина, повесив на плечо сумку с красным крестом, шла с заданием проверить работу, детских коммунарских яслей. Ее интересовало здоровье детей, чем их кормят, как ребятишки прибывают в весе, какой за ними ведется уход. Вообще, ей надо было ответить на восемнадцать вопросов анкеты. У нас же с Петькой совсем другое дело. Мы идем по заданию самой газеты, которая выдала нам даже настоящий документ: возьми-ка нас голой рукой.

Мы шли в знакомую Петьке деревню. Он сказал, что надо начинать от гумна, с Костюхи — у него много скота. Пожелав Зине успешно ответить на вопросник Красного Креста, мы свернули к дому Костюхи. Дом большой, с крашеными подкрылками. К хлеву пристроен из досок санник-сарай, в котором обычно хранились летом сани, а зимой телеги. Смотрим, около санника разведен костер, он только-только прогорел. Тут же, в стороне от костра, оседлав свиную тушу, сидел мужик и ловко сдирал с нее скобелью обгоревшую щетину. Рядом суетилась женщина и из ковша струйкой лила на тушу горячую воду, отчего кожа под скобелью становилась белой и чистой, точно выбритой.

Мы поздоровались. Костюха не ответил, лишь исподлобья взглянул на нас, словно бы говоря: «Какой их бес притащил?»

Я достал свой блокнотик из кармана и громко спросил:

— А скажите, почему вы не сняли кожу?

— А вы кто, чтобы спрашивать?

— Я… Я председатель «легкой кавалерии», — уже с вызовом ответил я. Это было сказано, конечно, для большей важности, чтоб Костюха понял, что мы пришли не ради прогулки, а с ответственным поручением, и нас, в самом деле, голыми руками не возьмешь.

— Ах, ты — председатель?! — злобно прошипел Костюха и, вскочив с поросенка, схватил вилы.

Мы бросились со двора в распахнутую калитку, и через несколько минут «кавалеристы» оказались на другом конце деревни. Кулаки да их подпевалы, случалось, и убивали в ту пору селькоров, — Бирачев нам рассказывал об этом…

— Вот и твой Костюха, — переведя дыхание, упрекнул я Петьку. — Что же теперь будем делать? Не идти же домой с такими результатами.

«Конечно, этого надо было ожидать, ведь кругом классовая борьба, — подумал я. — Но ничего. На вилы или другую рогатку мы не полезем, а культурно подберемся к тебе, Костюха, как к пособнику классового врага».

— Не в кулаках ходит? — спросил я Петьку.

— Середняк… самый обыкновенный середняк.

— А за вилы почему схватился? Подпевало, должно… Пойдем к десятскому.

— Десятский — пустое дело, — махнул рукой Петька. — Надо к Груне-партийке. Она и делегатка. Она все может. Вот рядышком, второй дом от дороги.

Груню-партийку мы застали дома. Худенькая, черноволосая, она радушно встретила нас.

— Что стряслось, ребята?

Мы рассказали о встрече с Костюхой. Показали выданный нам важный документ.

— Сейчас переоденусь и — к Костюхе. Выбьем кулацкие вилы из несознательных рук, — сказала Груня и тотчас же стала собираться.

Мы все вошли во двор к Костюхе. Мужик, ловко взмахивая топором, рубил свиную тушу на части.

— Ну-к, что ж ты, Константин Наумович, за вилы хватаешься? — подойдя, укоризненно спросила Груня.

— Какие вилы? — как будто ничего и не бывало, степенно ответил мужик. — В руках у меня топор, а вил нет. Это показалось им.

— Не-е, не показалось.

— А кожу почему не снял? Почему кожевенное производство на голодном пайке решил оставить?

— Так кожа-то чья?.. Ужель нельзя распорядиться?

— Как на собрании объясняли?

— Баба моя была на собрании, баба… Она неграмотная…

— Еще не прошла ликбез? Записывайте, ребята, будем снова учить. Зима долга.

— Врет он, леший, две зимы с букварем сидела, — огрызнулась на мужа женщина. — Чего уж тут, Константин, говори прямо, попали на акт. Не одни мы эдак-то поступаем с кожей…

— И других проверим, — записывая фамилию мужика в блокнотик, сказал я твердо. — Все ваши лазейки найдем, вскроем.

— Как же не вскрывать, надо вскрывать, надо, — согласился Костюха. — Только бы раньше надо двинуть вашу «кавалерию»… Вот что, давайте-ка, ребятки, в избу… Отогрейтесь, выпейте молочка…

В очередном номере газеты появилась наша заметка с необычным названием «Верхом на поросенке». Заметку мы с Петькой писали вместе и получилась, на наш взгляд, она острая, с юмором. В тот вечер, когда печатали газету, я почти не отлучался из редакции.

Кругом пахло свежей типографской краской. Печатница не раз приносила редактору большой лист будущей газеты. Он что-то правил в ней, вычеркивал, и я все боялся, как бы редактор что-нибудь не вычеркнул из нашей заметки. А когда он все поправил и сказал: «В печать», я успокоился — газета, значит, получилась. Через несколько минут печатница снова принесла оттиск полосы и подала редактору. Тот быстрым наметанным взглядом пробежал лист и, больше ничего не поправив, передал его мне.

— Читай, журналист, свой очерк…

Дрожащими руками я ухватился за газету. Краска на бумаге еще не высохла, липла к рукам. Я не боялся, что испачкаюсь, мне нравилось, что я стану походить на здешних людей, ведь я тоже участвую в газете.

Я вглядывался в полосу и не сразу нашел свой материал. Я искал в углу маленькую заметку, а она получилась совсем не маленькая и шла по самому низу через всю страницу. Под заголовком кто-то приписал слово «очерк». А может, это слово совсем лишнее? Я хотел высказать свое опасение редактору, но побоялся: вдруг ему не понравится мой вопрос и нашу статью заменят другой? «Очерк так пусть будет очерк… Не все ли равно…» И внизу — наши с Петькой фамилии. Я разглядывал газету и удивлялся. Давно ли никакого очерка не было? Мы взяли чистую бумагу и начали писать. А теперь, смотрите-ка, очерк, печатными буквами, как в книгах. Меня охватило чувство радости. Я ждал газету, как когда-то ожидал праздничные пироги. А редактор, все понимая, улыбался.

— Ну, журналист, узнаешь свое творение? — сказал он. — Понимаешь, в тысяче газет загремит ваш очерк.

— А очерк-то почему? — все же решился я спросить.

— А потому, что он с художественной изюминкой написан… И главное — подсмотрено все в жизни… документально… Вот так и дальше пиши, тысячи людей читать будут. Многие теперь в Костюхе узнают себя, многие…

На квартиру я вернулся поздно. Зина удивленно взглянула на меня.

— Ты где так вымазался? И руки, и лицо…

Я молча с достоинством вытащил из-за пазухи газету и шепнул:

— Пока секретно… до утра…

— Что такое?

— Верно, верно, никому не разрешают. Редактор взял одну газету да мне еще дал. Читай вот очерк. А кто его сочинил, этот очерк… с изюминкой?

Зина взяла пахнущую краской газету и, вдруг чихнув, сказала:

— Пахнет-то от нее как…