Аркадий Филев - Горизонты

Они молча выслушали меня и, оцепив учительский стол плотным живым кольцом, забросали вопросами: зачем уезжаю? куда? кто будет учить?

— Не уезжайте! Останьтесь у нас, — просили они и терли своими кулачками глаза.

Я не был еще воспитателем, я был просто рядовым студентом, малоопытным молодым человеком, собиравшимся со временем стать учителем. Да и когда я им стану, когда буду настоящим учителем, не знал. Я хотел им стать поскорее и уже старался казаться таковым. Только с годами я понял, что такое «учитель». Он должен не казаться, а быть им.

А дети всегда были и есть дети. Они быстро привыкают к нам, во всем доверяются и подобно губке, впитывающей воду, впитывают в себя наши слова, наши поступки. Каждый учитель, если только он учитель, воспитывая детей, как бы рождает себе подобных. Как иногда ученик похож на своего учителя!..

Я уезжал из Лодейки с грустными думами. Вспоминал своих учеников, которые все же выследили мой отъезд и проводили меня до реки. А потом долго махали своими варежками, пока моя повозка не скрылась за поворотом. Я сидел в просторных санях на мягком душистом сене. Ямщик торчал на облучке и никак не садился со мной рядом, чтобы «не теснить учителя». Под дугой весело звенел колокольчик. «Ни дать ни взять — Добряков да и только!» — подумал я, кутаясь в длинношерстный тулуп.

— Вы всех возите так? — поинтересовался я.

— Учителей — да! Ведь кто такой учитель? Учит наших детей. Нас учит… народ, одним словом, — поправляя заячью шапку на голове, сказал ямщик и, поторопив лошадь, многозначительно протянул: — А как же не учить?.. Надо учить, ребята, надо…

«Учить народ… Учитель народный», — и я опять вспомнил Добрякова, который вот так же с колокольцами под дугой ехал по нашим купавским холмам. «Народный доктор!» И Роман станет им. Он добьется своего. Руки у него настоящие, как у того хирурга… Был бы в Осинов-городке опытный врач, он спас бы Зину…

На рукав тулупа сыпались вечерние снежинки. Вечером они как-то по-особому блестят. И радостно видеть их, и немного грустно. Лодейка, Лодейка… Я увозил оттуда маленький кусочек жизни. И оттого, что этот кусочек меня тревожил и еще долго будет тревожить, я был счастлив.

Сыпались на белую пустошь снежинки, искрились. Зима только-только перевалила за половину.

Однокурсники ушли далеко. Хотя мне в Лодейке и дали хвалебную характеристику, в которой записали, что я будто бы и прекрасный учитель, и общественник, каких поискать, в активист в самодеятельности отменный, и многое другое, но меня это не радовало. Я такую характеристику не хотел сдавать Николаю Григорьевичу, но он пригрозил, что по педагогической практике мне поставит «неуд». И я отдал ее, но попросил держать подальше, чтоб не знали о ней сокурсники. Первый день на уроках я сидел как в тумане. Не брал карандаша в руки, не раскрывал тетради, рассеянно слушал учителей, а думал только одно: как же мне догнать класс? Я с тоской поглядывал на Деменьку Цингера, который старательно записывал что-то в тетрадь. Только Васька Дронов по-прежнему смотрел на него снисходительно и, казалось, всем своим видом успокаивал меня: «А ты не переживай, все образуется, как говорил один литературный герой». Дронов частенько к месту и не к месту употреблял эту фразу, вызывавшую у нас оживленные улыбки.

Но теперь мне было не до улыбок.

Все же за день я выяснил, какие темы прошли без меня, и составил планчик, за что мне нужно браться в первую очередь. Я решил, что по литературе и истории, по политэкономии и другим гуманитарным предметам догоню товарищей быстро. И верно, я многие книги читал, да и предметы эти мне были по душе. Сложнее дело обстояло с математикой и физикой. С них и следовало начинать. «Бери быка за рога!» — шутливо говорил Гриша Бушмакин. Но с чего начать? И я решил взяться за физику. Забрал у ребят все вопросники, отобрал в библиотеке нужные книги и, уединившись, начал готовиться к зачетам. Тогда по каждой теме мы сдавали зачеты. Пройдем тему, и — зачет. Кто не сдаст первый раз, готовится к повторной сдаче. Повторная всегда труднее первой, тут уж учитель старается прощупать по всем косточкам. Одним словом — держись! Но до этого мы старались не доводить. А теперь, может, и придется, — думал я. — Не хочешь, а придется. Вот что значит быть «прекрасным учителем и общественником, каких мало…»

Рассказать бы все Анне Георгиевне и председателю сельсовета товарищу Жилину, они бы не поверили. Не поверили бы и мои мальчишки, и девчонки: «Зачем же так строго? Приезжайте, Арсаныч, обратно к нам».

Из семилетки я вынес хорошие знания по физике. Спасибо Павлу Никифоровичу. Теперь я прочитал знакомую главу «Свет» из учебника Цингера. Полистал и другой наш учебник. Ответил на вопросы по всей теме. Мысленно выяснил, готов ли я к зачету. Я все еще чувствовал какую-то раздвоенность, не мог отрешиться от недавнего своего положения и стать снова учеником.

Я подошел к преподавателю.

— Уже? — спросила Надежда Арсеньевна.

— Да, готов, — ответил я с достоинством и почувствовал, что сейчас провалюсь…

Но я не провалился, к счастью. Надежда Арсеньевна ответами моими была довольна. Хотя и гоняла меня как нерадивого школьника, ведь тему «Свет» я осилил за два дня. Не быстро ли?

Я взял свою «зачетку» и принялся готовить новую тему. «Начало положено, а начало — половина всей работы», — подумал я и опять вспомнил своих первоклашек…

Прошла весна. Миновало и лето. Я снова стал собираться на учебу. Отчим проводил меня в город. Жить, как и раньше, я решил у тетеньки.

Тетенька всю жизнь прожила в городе и о деревне имела смутное представление. А о колхозах тем более. Налив чашку кофе и угощаясь моими сухарями, она расспрашивала меня:

— Ну, как у вас в кольхозе?

Она так и называла «кольхоз», слово, получившее от тетеньки мягкий знак, звучало забавно и неестественно и даже почему-то раздражало меня. Наконец я не вытерпел и попытался объяснить, что «коллективное хозяйство» не нуждается в мягком знаке. Но тетенька не поняла этого и продолжала колхоз называть по-своему — «кольхозом».

Мои товарищи все изменились, повзрослели, стали более серьезными. Отрастили волосы, старательно приглаживали их. Я тоже приглаживал свой ежик, завел белую рубашку и галстук. Он был длинный, узкий. В те годы тощие галстуки были в моде. Я нарядился, чтобы галстук не сползал с шеи, прихватил его к рубашке специальной блестящей булавкой. Тетенька взглянула на меня и, удивившись, как я преобразился, сказала:

— Вот теперь ты похож на учителя!

Я взглянул в зеркало и увидел свое улыбающееся лицо. И верно, как я не додумался так одеться раньше…

Мы теперь ходили по коридору степенно, попусту не бегали, чувствовали себя самыми старшими, можно назвать, «наставниками» младшекурсников. А те, понятно, этого не замечали и вели себя так же, как мы в прошлом году.